Четырнадцать дней

Мы расселись по своим местам. После вчерашнего вечера я почти решила не приходить, но не хотела оставлять пробел в записях или выглядеть дезертиром. Я включила диктофон и откинулась на спинку кушетки, думая снова стать невидимой и не привлекать внимания. Однако меня приветствовали с чрезмерным воодушевлением, на меня поглядывали, мне доброжелательно улыбались, и я растерялась. Неужели им действительно есть до меня дело? Неужели они плакали по мне ночью? Ха-ха, да нет, конечно! Кому есть дело до управдома?

Сегодня я пила настойку пастис из обсиженной мухами бутылки, которой на вид было этак полвека. Мне никогда не нравился вкус лакрицы, но со своей задачей напиток справлялся. Я отказалась от ежедневных усилий по подсчету костей с занесением чисел в «Библию» по той же причине, по какой перестала звонить отцу. Мы сидели на крыше уже четырнадцать дней – по словам правительства, именно такой период карантина необходим, чтобы убедиться в отсутствии заражения, – и тем не менее конца и края этому было не видно. Мне начинает казаться, что мы так и будем сидеть на крыше и колотить по кастрюлям до скончания веков. И в то же время днем я то и дело ловлю себя на предвкушении вечернего собрания с его диковинными историями от случайных жителей Нью-Йорка.

Сегодня на стене появились новые граффити – под Богом, держащим коробку с кроликами, кто-то нацарапал цитату: «Он способен, но не желает? Тогда Он злонамерен. – Эпикур».

Хелло-Китти прочитала надпись вслух и засмеялась:

– Кто это подкинул нам столь лакомый кусочек?

Поэт поднял руку и слегка улыбнулся.

– Одобряю! – Хелло-Китти свернулась в кресле, посасывая вейп. – Нужно заставить верующих придурков объяснить, почему Бог не желает помочь нам с вирусом – почему способен, но не желает.

– Пути Господни неисповедимы, – ответила Флорида. – Лично я считаю, что страдания нынешних времен ничто по сравнению с блаженством, которое нам явится.

– Боже нас упаси от любителей цитировать Библию! – ехидно вставила Кислятина.

После обеда опять полил сильный дождь, и день перешел в такой вечер, когда пасмурное небо из серого постепенно становится черным. Я заменила свечку в фонаре, и вокруг моей красной кушетки разлилась лужица света. Остальные свечи и масляные фонари выглядели сияющими желтыми росинками в темноте. В семь часов мы, как обычно, орали и стучали, хотя и без особого энтузиазма, а затем наступила тишина. Никто не хотел ничего рассказывать. Все сидели с неловким видом. Должно быть, их потрясли наши с Дэрроу вчерашние истории. Может, кто-то оглядывал собравшихся и прикидывал, на какие еще преступления способны его соседи.

– А как наш управдом поживает сегодня? – мягко спросил Евровидение, выдернув меня из циничных раздумий.

– Да так, легкое похмелье, – пробормотала я, поднимая бутылку. – Ваше здоровье!

– Сдается мне, не только вы в последние дни страдаете от похмелья.

Дама с кольцами потрясла рукой, используя звон украшений как способ привлечь к себе внимание.

– На мой взгляд, очень жаль, что среди нас нет священника, который сказал бы, сколько раз следует прочитать «Аве Мария» в качестве покаяния. Наша крыша превращается в исповедальню, вам не кажется? Мы все получили возможность искупить свои грехи. И я в том числе. – Она повернулась ко мне, в то же время глядя на Дэрроу. – Надеюсь, поделившись с нами, вы чувствуете себя лучше.

– Представления не имею, как себя чувствую, – резко ответила я в надежде, что подобный тон оградит меня от сочувствия в дальнейшем, и тут же раскаялась, ведь мне действительно нравилась Дама с кольцами. – Я имею в виду, не надо со мной нянчиться.

– Вполне могу вас понять, – вмешался Евровидение. – Кто хочет начать наш вечер с истории? Или с признания?

Все молчали.

– Ну же, хоть кто-нибудь! – настаивал Евровидение.

– Может, стоит отдохнуть от историй, – предложила Мэн.

– Вот еще! – запротестовал Евровидение и принялся внимательно вглядываться в собравшихся, стиснув руки и пытаясь скрыть отчаяние.

– Прежний управдом знал кучу историй, – заговорил Дэрроу. – Когда он приходил починить что-нибудь, всегда рассказывал какие-нибудь пикантные сплетни.

– Он слишком много рассказывал! – возмутилась Флорида. – Болтал без умолку. Никак его не заткнешь! – Она повернулась ко мне. – Предпочитаю нашего нового управдома. Она тихая и не сует нос в чужие дела.

Я была ей благодарна за такие слова и надеялась, что она никогда не заметит мой включенный на запись телефон. Наконец-то подвернулась возможность задать вопрос, мучивший меня долгое время.

– А что произошло с прежним управдомом?

Воцарилось неловкое молчание.

– Да кто его знает, – ответил Евровидение. – В самом начале ковида он ушел, просто исчез. Полагаю, сбежал из города, как и все остальные.

– Что он был за человек?

– Ну, такой толстый, низенький, жизнерадостный, грек по национальности. Говорил быстро, задавал много слишком личных вопросов и охотно делился советами. Честное слово, не будь он управдомом, из него получился бы отличный психотерапевт. Постоянно суетился и бегал по всему зданию. Как и сказала Флорида, никуда от него было не деться.