Чёрные крылья

А теперь я стоял и смотрел на этого бельчонка. Он тоже внимательно изучал меня, такого редкого и неведомого гостя, умильно склонив свою маленькую рыжую головку набок. Мы простояли так минут пять, рассматривая друг друга: он – с интересом, я с изумлением, которое больше присуще тому возрасту, который обычно не омрачается грохотом бомбёжек и бесконечных драк за кусок хлеба. Тому возрасту, в котором твои родные и близкие по определению не могут умереть, страна – проиграть, а сам ты ещё веришь в чудо и собственное бессмертие.

В конце концов, белке наскучила моя скромная персона. Она на прощание потёрла нос и одним махом взбежала по стволу дерева, затерявшись где-то в густой игольчатой шапке. Я же остался стоять, ловя приоткрытым ртом свежий утренний воздух, один на один с собственным катарсисом.

Я думал, что пережил конец. Судный День, Апокалипсис, Последнюю войну, назвать можно по-разному. Но суть от этого не изменится, я твёрдо был убеждён, что моя страна погибла окончательно. Сузилась до точки военного завода, растеклась по Уралу чёрным дымом, а её предсмертные стоны стали грохотом солдатских сапог, чеканящих шаг по улицам Свердловска. А оказывается, нет, здесь, под днищем немецких вертолётов, в приуральской безлюдной тайге, она ещё живёт. Живёт не жаждой мести Чёрной Армии, не бесплодными спорами бывших партократов и даже не лизоблюдским подобострастием власовцев. Нет, она живёт ровной той самой жизнью, которой жила и сто, и тысячу лет назад, когда самих русских в этих местах и в помине не было. Как, впрочем, и людей вообще.

Пепел, к сожалению, удобряет. И когда-нибудь, одной яростной и победной весной, эта земля, омытая кровью, бережливо хранящая в себе милые сердцу кости, ордена и каски, расцветёт вновь. А пока же мы, её сыны, во имя вечного огня нашей ненависти, уничтожившие всё живое в нашем огромном военном лагере, будем искренне радоваться белке, которой по барабану все наши человеческие разборки. Но сам факт того, что этот зверёк продолжает равнодушно грызть свои орехи, несмотря на все генеральные сражения и контрнаступления, гремевшие по всей России, приводит меня в такой неописуемый восторг, что я готов прямо сейчас, упав на колени, расцеловать ствол этой несчастной ели, где сидел мой недавний знакомый. Потому что само его появление вдруг открыло мне прописную истину, которую я, почему-то, до сих пор игнорировал. Моя страна – это не только пороховая гарь и вшивые подростки. Это не только мерзкий Новый Порядок оккупантов, не только лицемерная жадность азиатских корпораций. Моя страна – это что-то ещё, помимо всей этой гадости и всех этих мразей. Что-то скрытое под огромным пластом скорби и горечи, что-то едва дышащее и задыхающееся под тяжестью поражения. Задыхающееся, но всё-таки ещё живое.

Не знаю, сделал ли я за день положенные по моему личному регламенту двадцать километров. Судя по гудящим ногам – всё-таки сделал. К тому же, вертолёты гудели над моей головой всё реже и реже, а ближе к ночи хлопки их лопастей я начал слышать уже достаточно далеко, чтобы рискнуть. Ночевать я решил на небольшой, занесённой снегом лесной полянке, пятачке метров пятнадцати в диаметре, расположенном среди, казалось бы, бесконечного ельника. Самое же привлекательное в этом месте было поваленное дерево, образовавшее своими корнями подобие деревянного навеса. Под ним я и устроился, разведя небольшой костерок и вскипятив на нём немного воды. С воздуха меня заметить навряд ли бы смогли, а дым от такого небольшого кострища развеивался ещё до того, как покидал моё небольшое убежище.

Впервые за два дня я попробовал горячего чаю. Не сказать, чтобы сильно согрело, но легче стало определённо. В конце концов, когда больше суток тащишься по белому, холодному полотну, начинаешь ценить каждую кроху тепла.

В общем, меня разморило. С таким трудом высушенная хворостина мирно потрескивала, а тепло, дарованное моему организму суррогатным чаем, приятно разливалось по желудку. Поэтому, чувствуя, что засыпаю, я нагрёб под себя как можно больше снега, чтобы не околеть ночью, и медленно опустился в мир грёз, не удосужившись даже затушить костерок.

А во сне я снова видел лица.

* * *

– Хорошо, – медленно протянул Артём, откидываясь на спинку стула и закуривая папиросу.

– Чего «хорошо»? – спросил я, чиркая спичкой и следуя его примеру.

– А в принципе, – пожал плечами мой собеседник. – Вот, например, судак, – он указал рукой на груду костей, в беспорядке валяющуюся на столе, как раз между куском недоеденного хлеба и лужицей разлитого самогона. – Или, например, водка. Ну, то есть самогон. Или сигареты вот эти, – Артём задумчиво рассмотрел тлеющий цилиндрик, вытащив его изо рта. – Да даже мы с тобой, Гриша, хороши. Какое дело провернули! Теперь эта мразь болтается в петле, как и полагается предателю. А мы празднуем. Да что мы, вся Россия празднует! Ты знаешь, что сегодня смену на предприятиях сократили, а на завтра объявили выходной? Представляешь, выходной! И пацаны меня сегодня в казарме знаешь, как поздравили? А, что распинаться, сам видишь…