Чёрные крылья

Я видел. Пусть расплывчатым пьяным глазом, но видел. Коричневый пол-литровый жестяной баллон, брат-близнец моего дражайшего «Рижского бальзама», бутылку которого я уже несколько лет хранил, как зеницу ока, стоял сейчас на столе, начисто опустошённый. Пару минут назад Артём, уже совсем нетвёрдыми руками, пытался выцедить оттуда хотя бы ещё одну каплю, но безуспешно. «Бальзам» у нас кончился ещё до полуночи. К двум закончился и его гаденький брат – самогон, а вскоре, ссылаясь на комендантский час, покинул наше общество и Громов. Аня же покинула наше его ещё раньше, отправившись в соседнюю комнату спать. Так что, сейчас нам оставалось только грустно сидеть за столом вместе с Артёмом и медленно трезветь.

Он был абсолютно прав. Такой дефицит кому попало не дарят. Это вам не местная сивуха, которую хрен пойми, из чего гонят. Это, понимаешь, настоящее качество, тех самых времён, когда людей заботило что-то кроме собственного выживания.

Впрочем, и дополнительный день отдыха для рабочих тоже был некислой наградой. Особенно, учитывая то, что едва ли не половина предприятий по всей Чёрной Армии работала без выходных вообще, а остальная часть довольствовалась шестидневной рабочей неделей. Короче говоря, нас с Артёмом носили бы на руках, даже если не знали, что именно мы сделали.

– И понимаешь, это всё из-за нас, Гриша, – продолжил мой протеже, выпустив кольцо дыма. – Из-за меня… знаешь, мне Алеутов сегодня, ну, то есть вчера, газету показал. Там на первой странице моя фотография из воинского удостоверения, где я помнишь, лысый такой, – к чести сказать, Артём и сейчас был достаточно коротко подстрижен, но на момент того фото он ходил совсем гладкий, как бильярдный шар. – И подпись ещё, буквами такими большими «Он убил Власова!». Там все написали, и как мы на лыжах целый месяц шли, и как мы на их базу пробирались, и откуда узнали, что именно там Власов будет. И про меня ещё. Что я, дескать, из беспризорников, Чёрная Армия меня вырастила и выкормила, а теперь я честно отдаю ей долг.

Артём прервался на ещё одну глубокую затяжку.

– Мне радостно конечно. Меня сегодня на улице узнали. Три мужика каких-то, видимо со смены шли. Сперва присмотрелись, потом подошли, обнимать стали, хохотать. Руку мне пожали, все трое. И сказали, что гордятся мной, что я герой на самом деле, что меня к награде нужно представить. Мне приятно до жути было, Гриш, но я им ответил, что, мол, просто выполняю свой долг, и что мы не за медальки воюем. Я таким счастливым себя очень давно не чувствовал. Очень. Вот только…

– Только что? – спросил я его нетрезвым, заплетающимся голосом.

– Только это ведь неправда…

Звук голоса Артёма – как удар топором. Такой же чёткий и глухой. Весь алкоголь из меня моментально улетучивается.

– Поясни.

– Ну, как ты не понимаешь! – Артём повышает голос. – Они же наврали. Наврали! Никакая Чёрная Армия меня не воспитывала! Дала работу, это да, научила писать, читать и оружием пользоваться. Но воспитал и выкормил меня ты! Ладно, нет, вы с Аней. К кому я каждую увольнительную спешил? К инструктору по ФИЗО? Или к вам на обед? Кто из меня вшей табунами вычёсывал? Аня или доктор наш штатный? А тогда на улице, кто меня подобрал? Я ведь помню, как всё было, очень хорошо помню. Я же тогда не жилец был. Та шпана меня бы на части порвала, а потом съела. Как пить дать, съела бы, с потрохами сожрала. У них выбора другого не было, они голоднющие были, моя буханка, которую я из гастронома тогда спёр, их всех не насытила бы. А я тогда двоим из их кодлы руки сломал, я знал как, специально бил, чтобы не встали больше. На улице такие раны не заживают. Меня бы убили тогда, в том переулке, если бы ты не появился! Я тебе сказал вот сейчас, что сегодня я счастливым почувствовал. Да ни черта! Я в тот день счастливее всех на свете был! Самый счастливый день в моей жизни! Какой к черту Власов, я, даже если Гитлер умрёт, не буду так сильно радоваться, как в тот раз!..

К концу монолога из глаз Артёма уже не просто текли, а били ручьём горючие слёзы. Слёзы любви и ненависти. Счастья и горечи. Алкоголь, яд и отрава, депрессант, лучше которого в тоску вгоняет только щелчок автоматного затвора, стал катализатором опасной реакции, заставившей Артёма, целый день носившего это в себе, выплеснуть все свои переживания разом, совершенно передо мной, не таясь и не скрываясь. И в его красных зарёванных глазах, я снова увидел то самое смятение, которое видел в глазах двенадцатилетнего мальчишки, которого я подобрал шесть лет назад. А я… я вдруг тоже оказался в том ночном переулке, рядом с ним. И сам не заметил, как обнимаю моего ревущего мальчика. Мальчика, которого я сделал не своим сыном, но героем своего народа. Мальчика, который вместо искренней любви получил лишь холодный расчёт, прикрытый похоронным саваном отцовских чувств.