Чёрные крылья

Вид этой старой, безнадёжно устаревшей винтовки придал мне сил. Я остановил ровный, изучающий взгляд на полицае, подошедшем к нам почти вплотную. Его кривое, изъеденное волдырями, оспинами и запойным румянцем лицо не вызывало у меня ничего кроме отвращения. Очень сильно захотелось сунуть ему по роже. Притом, сразу за всё: и за пьяное шмыганье носом, и за серую повязку на руке, с затейливо вышитыми на ней жёлтыми буквами «Hilfswilliger»[2]. Чувство собственного превосходства придало уверенности. На секунду я действительно почувствовал себя господином, настоящим сверхчеловеком по сравнению с этим ничтожеством, продавшим самого себя и свою Родину за мелкую марку и бутылку водки.

– Чё везёте? – нагло поинтересовался полицай, стреляя свиным глазками сперва по нам, и только потом по солидной поклаже с башмаками и инструментами, которую вез Трофим.

– Башмаки, – угрюмо, в бороду ответил старик.

– А этот? – полицай кивнул на меня.

Я лишь презрительно на него глянул, не снизойдя до ответа.

– Чё молчишь, курва? Я тя спрашиваю, чё везёшь?! – дерзко, едва не крича от упоения собственной, малозначимой властью, спросил «хиви», облокотившись на борт телеги.

Я лениво повернул голову в его сторону.

– Не твоё собачье дело, – спокойно ответил на его претензии.

На секунду полицай задохнулся от возмущения. На миг, не больше, в его глазах промелькнула искорка понимания. Понимания того, что всё происходит не по плану. Было прекрасно видно, что к такому ходу разговора предатель не привык. Обычно путники, оказавшиеся в его загребущих лапах, лишь затравленно молчали или угрюмо огрызались себе под нос, как, например, это делал Трофим, покорно позволяя себя обыскать и стрясти непомерную мзду.

Неожиданное сопротивление жертвы никак не входило в планы шакала, уже облизывающегося на очередную падаль. Ему бы отступить, засунуть язык в задницу, осознав, что овчинка выделки не стоит, но нет, у ему подобного дерьма обычно жадности и мелкой мстительности больше, чем мозгов. Особенно, если его оскорбить.

Собственно, именно желание наказать неожиданного хама, стало для полицая роковым.

На секунду резко отпрянув от борта, «хиви» взял себя в руки и вновь ухватился за него, явно намереваясь залезть в телегу.

– Это кто там вякает? Кто вякает, мля?! Я тебя ща на куски порежу ты, козлина! Ты как базаришь, говно!..

Полицай продолжал изрыгать из себя поток трёхэтажных матерных конструкций, заставляя Трофима всё сильнее и сильнее вжимать голову в плечи, а своих товарищей, облокотившихся на промёрзлые деревянные стены заставы, смеяться в полный голос. Я же отчётливо начинал понимать, что мне это надоело. Ещё секунду и полицай сорвётся на блатную «феню», не претерпевшую почти никаких изменений за почти век своего существования. Не люблю, когда так ругаются. Нет, понятное дело, я и сам могу спокойно ввернуть крепкое словцо. Особенно, в горячке боя, на разборе полётов или, например, при разговоре с такими кадрами. Но одно дело, когда мат подкрепляет твои слова, а совсем другое – когда заменяет. Так лучше не разговаривать, кем бы твой собеседник ни был. Просто потому что у этого самого собеседника может возникнуть непреодолимое желание прервать этот поток нечистот.

Именно это я и сделал. Конкретно – заставил эту сволочь заткнуться.

Я уже давно принял положение, позволяющее мне быстро нанести удар. Подогнул под себя одну ногу и упёрся рукой в противоположный от полицая борт. Первые несколько секунд, после того, как я резко оказался на ногах, хотя до этого, казалось бы, внимательно слушал все угрозы и оскорбления «хиви», полицай просто непонимающе смотрел куда-то мне в колени, выше голову не задирал. Собственно, это было последнее, что он увидел в своей жизни.

Я ударил быстро и чётко, метя подонку тяжёлым ботинком в левый тройной нерв. Самая, наверное, уязвимая часть человеческого лица. Стоит лишь правильно поставить удар – и вывихнутая челюсть обидчику обеспечена. Однако в этот раз всё прошло ещё лучше. Едва я почувствовал, как носок моей ноги касается лица полицая, окрестность тут же огласил отчётливый хруст позвонков. Подонок, недавно поливавший всю мою семью до седьмого колена грязью, упал замертво, не издав не звука, и распластался на снегу, неестественно вывернув сломанную шею. Двое его товарищей, ещё недавно ухахатывающиеся над остротами своего дружка, тут же собрались, прекратили ржать и взяли винтовки наизготовку. Впрочем, их «готовность» оставляла желать лучшего. От неожиданности оба стояли как вкопанные, не решаясь даже в очередной раз полить меня помоями, заводя, таким образом, самих себя. У одного из них, насколько я смог разглядеть, до сих пор не был снят предохранитель.