Чёрные крылья

В первые годы после Последней войны было туго. Особенно с едой. Уральская каменистая земля – не та почва, что смогла бы прокормить миллионы голодных ртов. Немцы же нещадно нас бомбили своими опустошительными воздушными налётами, истребляя и те малые запасы, что были в нашем распоряжении. Тогда многие, слишком многие, чтобы это скрыть, то ли от безумия, то ли от безысходности начинали есть человеческое мясо. Дошло до того, что даже на улицах Свердловска стало ходить небезопасно, людоеды вполне могли накинуться прямо посреди бела дня. Конечно, их жертве незамедлительно бы помогли прохожие, только вот, какая пострадавшему, в сущности, разница, если он лежит на мостовой с проломленным мясницким топориком черепом, а его мозги отчаянно и торопливо пожирает очередной безумец? И это Свердловск, центр и сердце Чёрной Армии. Стоит ли говорить, что глухие деревни вымерли почти под чистую, натурально переварив сами себя?

Конечно, как только проблема вышла из-под контроля, Жуков незамедлительно дал команду армии разобраться. Стоит сказать, что сработали мы достойно, вычистив все или почти все ячейки людоедов. Но осадочек остался. Обвинение в каннибализме теперь одно из самых страшных в Чёрной Армии. Даже хуже, чем обвинение в педофилии или шпионаже. Чаще всего обвиняемый не доживает даже до прибытия полицейского патруля, становясь жертвой самосуда. Толпа, хорошо помнящая уроки прошлого, рассуждает, что лучше убить невиновного, чем хоть раз дать шанс людоеду скрыться.

Потому что никто не хочет, чтобы улицы вновь заполонил запах жареного человеческого мяса.

Я с трудом разлепил тяжеленные, слипшиеся от натекшей крови, веки. Перед взглядом всё плыло, двоилось, но я всё-таки смог примерно оценить ситуацию. Меня притащили в подвальное квадратное помещение, освещаемое несколькими вонючими кострами, разведёнными прямо в жестяных бочках. Посреди комнаты стоял какой-то огромный прямоугольный булыжник, от чего-то чёрного цвета. Сперва, из-за гудящей боли в голове, я не мог понять, каким образом тут, в вонючей казанской канализации, оказалась плита из чёрного мрамора, но потом до меня дошло, что камень потемнел со временем, из-за толстого слоя высохшей крови на нём.

Рядом с пышущими жаром бочками сидели четверо оборванцев. Настоящие развалины, даже по меркам Московии, все в каких-то чирьях, с грязными жёлтыми ногтями, отекшими больными глазами и плотоядной слюной, стекающей с подбородка. На меня они, что удивительно, при этом не смотрели. Всё их внимание было приковано к человеческой икре, которую они, насадив на какую-то ржавую арматуру, медленно прожаривали на костре.

Я же вынужден был глядеть на это отвратительное зрелище, полулёжа на холодном бетонном полу, упираясь затылком в стену. Когда я попытался аккуратно, чтобы не привлечь внимание каннибалов, приподняться, в голову тут же впилась раскалённая толстая спица. Застонав, я снова упал на холодный пол. Четвёрка людоедов, тупо уставившись на меня, собиралась было разом подняться, чтобы окончить мои мучения, как вдруг из темного края комнаты, оттуда, куда не доставал неяркий свет костра, вышла ещё одна, пятая фигура.

– Оставьте, братья. Его время ещё не пришло, – напыщенно произнёс он, обращаясь к безумцам.

Те с явным неудовольствием сели назад, правда, тут же вновь с обожанием уставившись на готовящееся блюдо.

Боль, разрывающая мою черепную коробку на части, отчаянно запульсировала в висках. Перед глазами поплыли жёлтые круги, а сам я почувствовал, как делаю боковое сальто, хотя отчётливо понимал, что преспокойно лежу на полу.

– Пить… – сипло взмолился я, находясь на грани бреда и реальности, у подошедшего ко мне главаря людоедов.

Ответом же мне было легкий шлепок по щеке, который, как ни странно, слегка привёл меня в чувство. Муть ушла из взгляда, хотя мигрень, напрочь выжигающая всякие способности к рациональному мышлению, никуда не делась. Как, впрочем, и сжигающая горло жажда.

Теперь, мой взгляд был прикован к сгорбившемуся, но, тем не менее, достаточно мускулистому уродцу, который оценивающе меня рассматривал. На его плечах, едва на них налезая, висела форма немецкого лейтенанта, а к левой, безволосой груди был пришит суровыми чёрными нитками германский орёл со свастикой, споротый, по всей видимости, всё с той же шинели.

– Не проси, – вдруг ответил мне людоед. Голос его был глухой, тяжелый, а из пасти отвратительно пахло тухлятиной. – Настоящие арийцы не просят и не умоляют. Они достойны. Ты тоже. Я вижу это в тебе, чувствую в биении твоего сердца, в течении твоей крови. Ты один из них. Раса господ, повелитель. Это есть в тебе.

Продолжая нести бред, он пододвинулся ещё ближе ко мне, прислонив к моему левому виску два грязных пальца. Я попытался было дёрнуться, чтобы отстраниться, но голова тут же отозвалась такой дикой болью, что я решил перебороть брезгливость и слегка потерпеть.