Чёрный аист

— А из сборной отчислили, — стоял на своем Славик.

Букин спорить не стал.

В поезде я долго думал о том, как мне быть дальше. Следовало определиться, что важнее, борьба или фольклор. В борьбе были определенные преимущества: возможность остаться в Минске после окончания университета, безбедное существование, получение квартиры при удачном стечении обстоятельств. Фольклор не давал ничего, кроме погружения в мир полузабытых верований, тех самых прымхаў и забабонаў. Шансы поступить в аспирантуру по специальности «фольклористика» были самые призрачные.

«Не стать бы той самой княжной, которую выбросили за борт, — сверлила тревожная мысль. — Никто ее тогда не спас. Но и у Стеньки судьба не лучше. Вон Семёныч — храпит себе на соседней полке и в ус не дует. Славик Котолыгин со щенком играет. А ты?»

Под стук колес я забылся.

Часть четвертая

Кувшинки на воде

1

Про «велин» я прочитал в балто-славянском лингвистическом сборнике, который случайно попал мне в руки.

Студент я был не из лучших и читал все подряд, абсолютно не соотносясь с требованиями университетской программы. На первом месте были литературные журналы — «Новый мир», «Юность», «Наш современник», «Москва». Даже в «Знамени», «Звезде» или «Неве» можно было найти приличную прозу. С удивлением я обнаружил, что изюминка была и в региональных изданиях — в какой-нибудь «Даугаве» или «Сибирских огнях», не говоря уж о «Немане». Там было полно шелухи, но встречались и настоящие перлы. В «Нашем современнике», например, я с наслаждением прочитал рассказ Фазиля Искандера «Ловля форели в верховьях Кодора».

К рыбалке у меня было особое отношение. С пятого по восьмой класс я жил с родителями в городе Речица. Отец был родом из деревни Велин в Речицком районе, а деревня и сам город стояли на Днепре.

Днепр был не только рекой, ведущей из варяг в греки. Он был «Млечным Путем» в бесконечности мироздания. Река управляла судьбой человека, выросшего на ее берегах, куда бы он ни попадал в результате жизненных коллизий и как бы ни выкаблучивался при этом.

Запах приречных лозняков, плеск мелкой волны на перекате, биение рыбы, засекшейся на крючке, оставались с этим сыном реки навсегда. У меня поджимало в животе, как только я начинал думать о рыбалке. А когда с удочкой в руках шел мимо домов, окруженных яблонями пепинки и вишнями, меня уже била дрожь, и на подходе к реке я с шага переходил на рысцу, а там и вовсе мчался галопом. Река овладевала всем моим существом. Я знал, какая рыба стоит на отмелях или под глизами — глинистыми обрывами с норками ласточек-береговушек. Очень хотелось попасть в челн рыбака-язятника, который бросил якорь на стремнине. Эти молчаливые мужики ловили язя на горох, и отвлечь их от дела не могли ни пассажирские «Ракеты», ни тихоходные баржи, ни пацанва на берегу, таскающая сибилей, как здесь называли уклейку.

Но пуще челнов манил противоположный берег реки. Там, там, в оставшихся на заливных лугах после паводка озерцах, таилась настоящая рыба — лещ, линь и карась. Конечно, молнией рассекала озерную гладь и щука, охотящаяся на молодь, но у нас она не считалась лакомством. Вкусны были лишь щурята, которых называли головастиками, и фаршированная взрослая щука. Однако готовить фарш умели немногие хозяйки, это было еврейское лакомство. Еврейские дома стояли в центре города, на улице Ленина, мы туда попадали редко.

Зимой из-за реки на лошадях, запряженных в сани, вывозили стожки сена. Оно было такое пахучее, что мало кто из нас не подскакивал к стожку и не вырывал из него клок сена. Зарывшись в него лицом, ты ощущал запахи рогоза, тины и, конечно, реки. Возчики вяло покрикивали на нас, некоторые замахивались кнутом, но я не припомню, чтобы кого-нибудь этот кнут достал. А они были длинные…

Так вот, я был счастлив, что, помимо дореволюционных Аксакова и Сабанеева, о рыбной ловле написал современный писатель.

«Когда-нибудь и я напишу», — думал я.

До поступления в университет я считал, что читать что-то еще мне необязательно. Кроме уймы книг из речицкой библиотеки, в основном о путешествиях, приключениях и фантастике, в старших классах я перечитал почти всю библиотеку торгово-экономического техникума в Новогрудке.

В Новогрудок мы переехали, когда отец так и не добился получения квартиры от льнозавода, на котором он работал главным бухгалтером.

— Ну и черт с вами! — сказал он директору, когда в очередной раз получил отказ. — В Новогрудке мне двухкомнатную дают!

В Новогрудке мы действительно поселились в доме для преподавателей техникума. Городок был знаменит развалинами древнего замка на горе Миндовга и домом-музеем Адама Мицкевича, который под Новогрудком родился. Наша четвертая школа стояла, кстати, на улице Адама Мицкевича.

— Новогрудок был первой столицей Великого княжества Литовского, — сказал мне Санька Сварцевич, с которым мы сидели за одной партой.

— А второй? — спросил я.

— Наверное, Вильнюс, — почесал затылок Саня.

В истории мы с ним были не очень большие специалисты.

— Куда будешь поступать после школы? — поинтересовался я.