Чистый четверг

Опять перед тем же портретом сидит очень пестро, аляповато одетая и ярко накрашенная Татьяна. Она достает из сумочки сигарету, закуривает ее, долго смотрит на портрет, а потом неожиданно быстро тушит сигарету о подошву туфли и начинает плакать, но на самом деле она смеется.

— Сашка, ты был прав, когда в прошлый раз не советовал мне с этим дерьмом связываться, они не такие люди, к каким я в своей школе привыкла. Короче говоря, Сашунь, я и золото наше профукала и долг на мне теперь висит. В школу возвращаться вроде как-то неудобно, ушла ведь с таким шумом-гамом, с директрисой поругалась, она не хотела отпускать, а потом сказала, что назад не возьмет. А я сказала, что и сама ни за что не вернусь… Если честно, то вернулась бы уже сейчас, как она и говорила, но… поэтому-то и не пойду. Знаешь, со мной все так просто провернули: ты же знаешь, ах, да — ты не знаешь, ну, у всех теперь челноков такие сумки клетчатые, вот, когда мы уже в Москву приехали, на перроне в Москве рядом какие-то хмыри с горой таких сумок стояли. Я отошла на секунду попить, а, когда вернулась, — сумки-то и нет. А эти, что рядом, усиленно в сторону смотрят… Побегала я, попрыгала, милиционера привела… Он мне и говорит: «Я не имею права выворачивать все синие клетчатые сумки на перроне, а вам, гражданочка, не надо было губы развешивать…» Ну, поплакала я, поплакала, а потом поняла, что с коммерцией у меня не получилось…

А сейчас ты умрешь со смеху, меня пригласили работать сюда, к вам, на кладбище. А я сразу так вот и согласилась, видно судьба моя быть всегда рядом с тобой. Так что теперь я к тебе буду каждый день приходить, Да, а ты знаешь, почему я согласилась тут работать? Нет, давай я в следующий раз тебе об этом расскажу… Что-то мне тошно сегодня, поплакать хочется, я при тебе не люблю плакать — такая страшная становлюсь… Я уж потихоньку дома в подушку. Да и устала, да и холодно, надо эти попугайские тряпки снять с себя.

Она с некоторой брезгливостью рассматривает свой наряд, потом опять резко встает, поднимает плечи, отводит их назад, опускает, поднимает голову и отдает честь портрету, уходит.

Картина третья

Комната убрана по-новогоднему. Стоит елка, на ней цветные лампочки, на раздвинутом диване в очень красивой ночной сорочке Татьяна, на столе стоит шампанское, подсвечник со свечами, ваза с цитрусовыми. Фигурка Татьяны кажется крохотной, детской и беззащитной.

— Я отпустила его, я не могла его оставить. Зачем я прочитала то, что он попросил? Он сам бы не ушел… Саша, ведь ты бы не ушел от меня, правда же? (Она начинает громко навзрыд рыдать, вдалеке слышится нежная музыка, это музыка рождественского праздника).

Постепенно рыдания стихают и она словно засыпает с открытыми глазами.

— (Словно в забытьи.) Как это все было? Такого просто не бывает, такого не может быть, но ведь это было… было!

Почему я осталась там работать? Не после того ли, как прочитала эти дурацкие надписи на часовне: «Я хочу, чтобы он в меня влюбился на всю жизнь», «Я прошу тебя, Господи, помоги мне поступить на философский факультет МГУ», «Пожалуйста, Милый Боженька, сделай так, чтобы я стала Мисс Вселенной, или хотя бы нашего района»… Зачем я об этом потом так долго думала, зачем я зашла в их контору. (Гаснет свет.)

Уборщица моет пол.

Голос Татьяны: Скажите, пожалуйста, а что это за странная часовня? Уже несколько лет хожу на кладбище к мужу, а вот только сегодня набрела на эту странную часовню…

На заднике стена, исписанная вдоль и поперек: «Исцели меня. Господи, от моей болезни», «Господи, пусть он вернется к нам с дочкой», «Боженька, исправь мне мой курносый нос, это ведь Ты мне такой нос придумал, а мне он не нравится, исправь…»

Уборщица: И-и, милая, ты разве не знаешь, что у нас часовня чудотворная, все чисто желанья исполняет.