Читатель на кушетке. Мании, причуды и слабости любителей читать книги

Само по себе слово «фетишизм» неоднозначно: оно уже было таковым, когда только начало использоваться – пятьсот лет назад его «завезли» к нам португальские мореплаватели. В последующие века путаница только усилилась. Предлагаю сразу же отмести психоаналитическое толкование этого термина (хотя тут есть о чем поговорить: например, об отклонениях, которыми страдают любители нюхать и трогать бумагу) и использовать его в устаревшем понимании, а именно – так, как это делали этнологи в XIX веке. В те же годы, когда викторианский инженер в ночной рубашке сочетал браком рабочего и кухарку, уверовав в мистическую силу конкретного твердого геометрического тела, жил и сэр Эдуард Бернетт Тайлор, лондонский аристократ с длинной внушающей уважение бородой (надо сказать, ей мог позавидовать сам Моисей в исполнении Микеланджело). Этот последователь эволюционной теории Дарвина занимался тем, что разбирался в самых древних эпохах религиозного сознания, пройденных человечеством. В 1871 году в своем монументальном труде «Первобытная культура» он писал, что фетишизм – «это учение о духах, воплощенных в тех или иных предметах, или связанных с ними, или, наконец, действующих через их посредство»[22]. Тайлор приводит в пример поклонение «кускам дерева и камня», которое так поразило христианских миссионеров. Он, однако, сразу уточняет, что фетишем может стать любой предмет и такого рода поведение можно встретить не только среди дикарей, но и у более цивилизованных людей.

Следовательно, эти этнологические заметки в том числе и про нас с вами. Я не хочу сказать, что мы ничем не отличаемся от тех, кто поклоняется деревянным чурбанам. Но если все-таки постараться описать наши отношения с книгами через некий образ, я бы не колеблясь выбрал эпизод из фильма «Космическая одиссея 2001 года», в котором австралопитеки сгрудились вокруг черного монолита. Этот предмет из другого мира одновременно притягивает и пугает, а еще одним своим присутствием приближает косматых служителей к прогрессу и знанию. Неслучайно в блестящем черном параллелепипеде, появившемся у Стенли Кубрика и вот уже пятьдесят лет порождающем самые невероятные толкования, один французский кинокритик разглядел ту самую скрижаль – только без начертанных на ней заповедей.

Не стоит сразу открещиваться от этой картинки. Прежде чем вы, как истинный представитель вида Homo sapiens sapiens, презрительно отбросите эту гипотезу, попробуйте хотя бы одним глазком взглянуть на картины Габриэля Макса – немецкого художника, родившегося в Праге и жившего в Баварии. Он, помимо прочего, был убежденным сторонником теории Дарвина и разводил обезьян. На одной из его работ как раз изображена обезьяна, с чрезвычайно важным видом изучающая скелет и пособие по анатомии. На другой животных уже двое, они сидят перед книгой и бурно обсуждают теорию монизма Эрнста Геккеля. Одна из моделей даже держит в лапе увеличительное стекло!

Если же сравнение с приматами кажется вам слишком унизительным, возможно, вы узнаете себя в маленьком Жан-Поле Сартре, который испытал невероятное ребяческое удивление, оказавшись в доме дедушки-профессора: «Еще не научившись читать, я благоговел перед этими священными камнями: они расположились на полках стоймя и полулежа, кое-где точно сплошная кирпичная кладка, кое-где в благородном отдалении друг от друга, словно ряды менгиров»[23]. Библиотека была для мальчика храмом, и он «резвился в этом крохотном святилище среди приземистых памятников древности, которые были свидетелями моего рождения, должны были стать свидетелями моей смерти и незыблемость которых сулила мне в будущем жизнь столь же безоблачную, как и в прошлом». Это, что называется, здоровое ответвление книжного фетишизма, оно заставляет нас с почтением относиться к бумажным параллелепипедам, поскольку они воплощают в себе дух предков или «старожилов». В частности, дух тех великих «классических» авторов, которых некоторые люди ныне называют «мертвые белые мужчины» и к которым Сартр относился с уважением и признательностью: