Чюрлёнис

«В местном музее восемь залов. Первый раз, помню, вошел и был очарован: во вступительном отделе Мурильо, Бёклин. Что будет дальше? Но в других залах картины были не такие красивые. В последних – несказанно гадкие. Помню, в восьмом зале стало грустно и жалко, что не увижу картин красивее. Вернулся к Бёклину.

Неужели жизнь похожа на Лейпцигский музей? И ужели то, что прожил, и было самой красивой картиной?»

Чюрлёнис пишет из Лейпцига Марьяну Маркевичу:

«Купил краски и холст. Наверное, ты скажешь, что холст мог бы пригодиться на что-нибудь другое. Мой дорогой, я тоже чувствую угрызения совести из-за этих истраченных марок, но должен же я иметь на праздники какое-то развлечение».

В это время Чюрлёнис свое увлечение живописью считал «развлечением», но изобразительное искусство все больше и больше привлекает, притягивает его. Окружающая природа, лица родных и друзей находят отражение в рисунках.

Опять же из письма Петру Маркевичу – в последних числах декабря 1901 года:

«Теперь я немного пишу. Озеро в Друскениках, по-моему, удалось. Потом написал море, где вдали исчезают корабли, но так как вода вышла слишком зеленой, а корабли угловатые, то перечеркнув пару раз кистью, море превратил в луг, а корабли в избы, и сейчас у меня есть замечательная литовская деревня».

Вероятно, Чюрлёнис уже начинает осознавать, что живопись его второе, а может быть, и первое призвание. Во всяком случае, он приходит к пониманию, что «нет между ветвями искусства рубежей»:

«Музыка единит в себе поэзию и живопись и имеет свою архитектуру. Живопись также может иметь такую же архитектуру, как музыка, и в красках отражать звуки. В поэзии слово должно быть музыкой. Объединение слова и мысли должно рождать новые образы».

«Хорошая живопись – это музыка, это мелодия», – говорил великий итальянский художник Микеланджело Буонарроти. Илья Репин отмечал, что красочный колорит картин Рембрандта звучит, как дивная музыка оркестра. Мелодии обычно вызывают у слушателя определенные мысли и чувства, рождают воспоминания, смутные или более или менее ясные картины когда-то увиденного пейзажа или сцены из жизни. И эту картину, возникшую в воображении, можно нарисовать. А у хорошего художника и сама картина приобретает музыкальность, с полотна, написанного им, как бы звучат мелодии. Картины становятся «звучащими».

Зная музыкальное искусство «изнутри», будучи автором значительных музыкальных произведений, Чюрлёнис глубоко чувствовал природу обоих видов искусства, их возможные «точки пересечения», из которых могли бы зародиться новые художественные открытия. «Вселенная представляется мне большой симфонией; люди – как ноты…» – говорил Чюрлёнис.

Входило в «лейпцигскую программу» Чюрлёниса, способствовало его самообразованию и эстетическому самовоспитанию и прослушивание всевозможных лекций.

Лекции психолога и философа Вильгельма Вундта еще более укрепили его философские взгляды. В учениках Вундта был будущий великий физиолог, первый российский лауреат Нобелевской премии Иван Петрович Павлов.

Кстати, о философии. Чюрлёнису была близка философия Аристотеля.

«Аристотель религиозен, но божеством для него является Ум, управляющий космосом. Поэтому при построении систем своей философии он ни в какой религии не нуждается», – утверждают выдающийся философ и религиозный мыслитель Алексей Лосев и философ и филолог Аза Тахо-Годи в монографии «Платон. Аристотель» (серия «ЖЗЛ»). У Чюрлёниса мирозданием управляет некий верховный правитель REX – смотрите его картины «Мысль», «Соната звезд», цикл «Сотворение мира».

Другой древнегреческий философ, математик, теоретик музыки и мистик Пифагор предположил, что небесные тела в процессе своего движения производят звуки. И хотя эти звуки не могут быть восприняты человеческим ухом, но влияют на человека и саму природу жизни. Говоря иными словами: производят неслышную симфонию. Спустя две с половиной тысячи лет Чюрлёнис скажет: «Мир – как большая симфония…»

«Хочу идти и не знаю куда»

Объектом изучения Вильгельма Вундта были и переживания человека. Чего-чего, а переживаний у Чюрлёниса было с лихвой. В Лейпциге, как нигде и никогда прежде, он страдал от одиночества…

В «Лейпцигской тетради» появляются записи:

«Заметил, что, если мне очень грустно и начинаю писать письма тому, кого взаправду люблю, – тоска проходит. Почему? Моя мысль сама собой переходит с моего “я” на того, кому пишу. Человеческая душа, заснув на собственном “я”, опускает крылья. Трудно ей тогда. Но чем шире человек расправит крылья, чем больший круг облетит, тем будет легче ему, тем счастливее он станет».

«Живу письмами. Заметил, что иногда думаю письменным образом…» – пишет он Евгению Моравскому. И еще:

«Ты приедешь? Мой Генеле, подумай хорошо, пошевели небо и землю и приезжай. Ты там пропадешь, ничего не делая… Пиши, скотинушка, чаще, так как мне чем дольше, тем тяжелее».

В одном из писем Чюрлёнис жалуется: «У меня нет никаких знакомых, не с кем поговорить».