Чрево Парижа. Радость жизни

С Клодом Лантье Маржолен и Кадина свели знакомство в требушином ряду. Они отправлялись туда каждый день: им было забавно смотреть на отрубленные головы, и в этом сказывалась жестокость, свойственная уличным ребятам, которых всегда увлекают кровавые зрелища. Вокруг павильона с требушиной текли потоки крови; Маржолен и Кадина бросали туда груды листьев, чтобы запрудить ручьи, разливавшиеся красными лужами. Подвоз мясных туш в пахнувших кровью одноколках, которые обдавали ведрами воды, сильно занимал ребят. Они смотрели, как выгружают оттуда связанные бараньи ноги, большие одеревеневшие бычьи языки с кровавыми разрывами горла, толстые бычьи сердца, болтающиеся, как немые колокола, и складывают в кучи на землю, точно грязные булыжники мостовой. Но сильнее всего на них действовал вид сочившихся кровью корзин, наполненных бараньими головами, с рогами, покрытыми слизью, с черными мордами, с клоками шерсти на мясе; при этом зрелище мороз пробегал у них по коже. Маржолен и Кадина мечтали о небывалой гильотине, бросающей в эти корзины головы бесконечных стад. Они провожали корзины в подвалы, по рельсам, положенным на ступеньки лестниц, и прислушивались к скрипу колес этих вагонов из ивовых прутьев, похожему на свист пилы. Внизу их охватывал сладостный ужас. Там пахло бойней; подростки бродили по темным лужам, где порою словно загорались пурпуровые глаза; подошвы ребят прилипали к полу, и они шлепали по этой отвратительной жиже, встревоженные и восхищенные ею. Газовые рожки горели коротким пламенем, точно мигающее окровавленное веко. Обходя водоемы при бледном свете, проникавшем из отдушин, Кадина и Маржолен подходили к тискам. Тут они наслаждались, любуясь, как торгующие требушиной мясники в заскорузлых от кровяных брызг фартуках разбивали колотушками одну за другой бараньи головы. И подростки простаивали целыми часами, поджидая, когда опорожнятся корзины; их удерживал здесь треск раздробляемых костей; им хотелось досмотреть до конца, как вырывали языки, как вынимали мозг из черепов. Иногда позади них проходил сторож, обливая подвал водою из шланга. По каменному полу с шумом бежали водопады, точно вода, прорвавшаяся из шлюза; упругая струя из рукава сдирала кору с плит, но не могла все же ни смыть кровавой ржавчины, ни удалить зловония крови.

Маржолен и Кадина были уверены, что к вечеру, между четырьмя и пятью часами, они встретят Клода около оптовой продажи бычьего ливера. Он стоял там среди тележек с требушиной, пододвинутых задками к тротуару, в толпе людей в синих блузах и белых передниках; его толкали, его оглушали громкие голоса торгующихся. Но художник даже не чувствовал толчков: его приводил в экстаз громадный ливер, подвешенный на крюках против стола оценщика. Художник часто объяснял Маржолену и Кадине, что красивее этого ничего не может быть. Ливер был нежнорозового цвета, постепенно переходившего в более густой, с ярко-красной каймой внизу. Клод говорил, что он сделан из переливчатого атласа, и не находил слов, чтобы описать эту шелковистую нежность, эти длинные свежие борозды, это воздушное мясо, ниспадавшее широкими складками, точно подоткнутые юбочки танцовщиц. Он говорил о газе, о кружевах, сквозь которые просвечивает бедро красивой женщины. Когда солнечный луч, задевая громадный ливер, опоясывал его золотом, Клод Лантье млел от восторга; и если бы перед его глазами прошли все нагие богини Греции или романтические владелицы замков в парчовых платьях, он, пожалуй, был бы не более счастлив.

Художник очень подружился с подростками. Клод любил красивых животных. Он подолгу мечтал о громадной картине, где была бы увековечена любовь Маржолена и Кадины на Центральном рынке, среди овощей, морской рыбы и мяса. Он посадил бы их на это ложе из съестного, причем они обнимали бы друг друга за талию, обмениваясь идиллическим поцелуем. Клод видел в этом художественный манифест, позитивизм в искусстве, новейшую живопись, чисто экспериментальную и материалистическую; он усматривал здесь и сатиру, созданную идейной живописью, пощечину старым школам. Однако уже около двух лет он только начинал эскизы, не находя настоящего тона. Он разорвал до пятнадцати полотен и бесился на себя, продолжая дружить со своими двумя моделями, связанный с ними чем-то вроде безнадежной любви к своей неудававшейся картине. Часто после полудня, встречая их блуждающими без цели, художник сам принимался бродить по рыночному кварталу, заложив руки в карманы, глубоко заинтересованный уличной жизнью.