Чрево Парижа. Радость жизни

Все трое брели, волоча ноги, по тротуару, занимая всю его ширину и заставляя прохожих сворачивать в сторону. Они вдыхали парижские запахи, подняв нос кверху, и могли бы с закрытыми глазами узнать каждый угол – по винным испарениям, доносившимся из погребков, по теплой струе воздуха, вырывавшейся из булочных и кондитерских, по приторной сладости лотков с фруктами. То были долгие прогулки. Друзьям нравилось проходить через ротонду Хлебного рынка, громадную и тяжелую каменную клетку, битком набитую белыми мешками с мукой, и прислушиваться в тишине гулкого свода к звуку собственных шагов. Они любили пустынные в этот час углы соседних улиц, мрачных и печальных, как в заброшенном городе: улицу Бабиль, улицу Соваль, улицу Дезекю, улицу Виарм, мертвенно-белую от соседства с мельниками, – там в четыре часа утра кишит людьми биржа зернового хлеба. Обыкновенно обход начинался с этого пункта. Клод, Маржолен и Кадина медленно шли по улице Вовилье, останавливаясь перед подозрительными притонами и со смехом показывая друг другу глазами на крупный желтый номер дома со спущенными жалюзи. В узком пространстве улицы Прувер Клод, прищурившись, смотрел на боковой портал церкви Святого Евстафия с розеткой и двумя этажами окон с арками, выступавший перед ними в конце крытого прохода рынка, точно в рамке, образуемой этим громадным зданием, похожим на современный вокзал. Художник самонадеянно утверждал, что все памятники Средних веков и Возрождения могут уместиться под кровлей Центрального рынка. Затем, проходя по широким новым улицам Пон-Нёф и Рыночной, он рассказывал подросткам о новой жизни, о великолепных тротуарах, высоких домах, роскошных магазинах. Клод говорил им, что чувствует то своеобразное искусство, которое только еще возникает, и приходил в отчаяние от своего бессилия воплотить его в художественных образах. Однако Кадина и Маржолен предпочитали провинциальное затишье улицы Бурдоне, где можно играть в шары, не рискуя быть раздавленным. Кадина прихорашивалась, проходя мимо оптовых складов шляп и перчаток. Там у каждой двери стояли приказчики; за ухом у всех было по перу, и они со скучающим видом провожали глазами молоденькую девушку. Подростки предпочитали также уцелевшие уголки старого Парижа, улицы Потри и Ленжери с их пузатыми домами и лавчонками, где торговали маслом, сыром и яйцами, улицы Феронри и Эгюильри с их темными узкими магазинами, которые считались в былые времена шикарными. В особенности им пришлась по сердцу мрачная грязная улица Курталон, идущая от площади Сент-Опортюн до улицы Сен-Дени, пробуравленная зловонными проходами; в глубине их Маржолен и Кадина занимались шалостями, когда были поменьше. Начиная с улицы Сен-Дени, наши фланеры вступали в область лакомств. Они улыбались сушеным яблокам, палочкам лакрицы, черносливу, леденцам, продающимся у торговцев бакалейными и аптекарскими товарами. Их бесцельная ходьба по улицам всегда сводилась к помыслам о чем-нибудь вкусном, желанию полакомиться глазами всем, что выставлено здесь для приманки покупателя. Квартал был для них как бы постоянно накрытым столом, вечным десертом, в который они не прочь были запустить пальцы. Друзья лишь мельком заглядывали в другой край, где ютились расшатанные, сбившиеся в кучу домишки, – на улицы Пируэт, Мондетур, Петит-Трюандри, Гранд-Трюандри, – мало интересуясь складами улиток, лавочками вареных овощей, конурами требушинников и торговцев водкой. На улице Гранд-Трюандри находилась, однако, мыловаренная фабрика, являвшаяся приятным исключением среди соседних зловонных заведений. Маржолен всегда останавливался, выжидая, чтобы кто-нибудь вошел в помещение фабрики или вышел оттуда, потому что любил запах духов, которым его обдавало из раскрывавшейся двери. Затем все трое поспешно возвращались на улицу Пьер-Леско и на улицу Рамбюто. Кадина обожала соленые закуски. Она останавливалась в восхищении перед связками копченых селедок, перед бочонками анчоусов и каперсов, перед бочками корнишонов и оливок, где плавали деревянные ложки. Запах уксуса приятно щекотал ей горло; терпкий вкус трески, копченой семги, сала и ветчины, острая кислота лимонов, наваленных в корзинах, заставляли ее высовывать кончик влажного от разыгравшегося аппетита языка, которым она облизывала губы. Она любила также штабели жестянок с сардинами, образующие посреди мешков разукрашенные металлом колонны. Кроме того, на улице Монторгейль и на улице Монмартр были прекрасные бакалейные лавки, рестораны, из отдушин которых пахло вкусным, витрины с домашней птицей и дичью, очень аппетитные с виду, лавки консервов, где у дверей стояли открытые бочки с шинкованной кислой капустой, желтой, точно старинный гипюр. А на улице Кокильер приятели мешкали, упиваясь запахом трюфелей. Там была большая съестная лавка, из которой на тротуар доносились такие ароматы, что Кадина и Маржолен закрывали глаза, воображая, будто они едят чудесные вещи. Клоду становилось не по себе; он уверял, что тощает от всего этого, и возвращался к Хлебному рынку по улице Облен, изучая торговок салатом под воротами и простую фаянсовую посуду, расставленную на тротуаре, и предоставив «обоим скотам» доканчивать прогулку среди запаха трюфелей, самого острого во всем квартале.