Чрево Парижа. Радость жизни

Однажды утром Клод застал ее в экстазе перед парикмахерской на улице Сент-Оноре. Она с глубокой завистью рассматривала выставку накладных волос. Сверху струились гривы, мягкие хвосты, расплетенные косы, локоны, ниспадавшие дождем, трехэтажные валики – целый поток шелковистых и жестких волос: пылающих рыжих прядей, толстых черных жгутов, блеклобелокурых локонов и, наконец, седых шевелюр для шестидесятилетних влюбленных модниц. Внизу в картонных коробках дремали скромные пучки, английские букли, напомаженные и причесанные шиньоны. А в этой рамке, в глубине своеобразной часовни, под растрепавшимися кончиками подвешенных волос, вращался манекен женщины. Он был задрапирован вишнево-красным шарфом, заколотым медной брошкой в углублении между грудей; голова манекена была в очень высоком подвенечном уборе из тюля, приподнятого ветками флердоранжа; лицо улыбалось, светлые стеклянные глаза были обрамлены чересчур длинными торчащими ресницами, восковые щеки и плечи словно потемнели от загара и копоти от газовых рожков. Кадина ждала, пока манекен со своей застывшей улыбкой повернется к ней; радость ее росла по мере того, как в окне обрисовывался профиль и красавица медленно поворачивалась слева направо. Клод пришел в негодование. Он стал тормошить Кадину и спросил, что она тут делает перед этой мерзостью, перед «дохлой девкой, подобранной в морге». Он возмущался при виде этой трупной наготы, этого безобразия с претензией на красоту, говоря, что теперь таким образом причесываются только женщины известного сорта. Но Кадину трудно было разубедить: она находила манекен очаровательным. Потом, вырываясь от художника, который тянул ее за руку, и ероша с досады свои курчавые черные волосы, она указала ему на громадный рыжий хвост, должно быть вырванный у какой-нибудь здоровенной кобылы, и наконец созналась, что ей ужасно хотелось бы купить эти волосы.