Чрево Парижа. Радость жизни

У Кадины был очень плохой характер. Роль служанки была не по ней, и она решила торговать самостоятельно. В ту пору ей минуло уже тринадцать лет, но девочка, разумеется, не могла мечтать о крупной торговле, о месте в цветочном ряду. Она продавала по одному су букетики фиалок, воткнутые в подстилку из мха на ивовом лотке, который висел у нее на шее. Целыми днями бродила она по Центральному рынку и вокруг него со своей миниатюрной цветущей лужайкой. Эта постоянная прогулка была ее отрадой; от нее у Кадины разминались ноги. Девочке не надо было больше просиживать долгие часы с согнутыми коленями на низеньком стуле, составляя букеты. Свои фиалки она скручивала на ходу, точно крутя веретено, с необыкновенным проворством и ловкостью. Кадина отсчитывала от шести до восьми цветков, смотря по сезону, перегибала надвое стебелек камыша, прибавляла листик и обматывала все это мокрой ниткой, которую обрывала потом своими острыми, как у волчонка, зубами. Букетики вырастали на мху лотка как бы сами собою – до такой степени быстро изготовляла их цветочница. Прохаживаясь по тротуарам среди уличной толкотни, Кадина не глядя работала проворными пальцами, а ее дерзкое приподнятое личико было обращено к лавкам и прохожим, которых она с любопытством разглядывала. Потом она отдыхала в каком-нибудь подъезде. На краю водосточных канав, жирных от кухонных помоев, она водворяла уголок весенней красы и приволья, создавала иллюзию лесной опушки с зеленой травой, испещренной смеющимися цветами. На ее букетах по-прежнему отражались и сердитое ее настроение, и порывы нежности: пучки фиалок то злобно щетинились в измятой лиственной трубочке, то казались кроткими влюбленными и улыбались в своем чистеньком зеленом жабо. Проходя, Кадина оставляла за собой нежный аромат. Маржолен с наслаждением следовал за девочкой. Теперь от нее пахло с головы до ног только фиалками. Всякий раз, как мальчик обнимал ее, касаясь юбок и корсажа, рук и лица, он говорил, что его подруга обратилась в большую фиалку. Он зарывался с головой в ее одежду и повторял:

– Помнишь тот день, когда мы ездили в Роменвиль? Сейчас – как тогда, в особенности тут, в твоем рукаве… Не меняй больше торговли. Уж очень от тебя хорошо пахнет.

И она не переменила ремесла, оно оказалось последним. Но дети подрастали, и порою Кадина забывала о своем лотке, чтобы побегать по кварталу. Постройка Центрального рынка служила им постоянным поводом к шалостям. Дети пролезали в самую гущу лесов через какую-нибудь щель в дощатой загородке; они спускались к месту закладки фундамента и карабкались кверху по первым чугунным столбам. Тогда-то они и оставили частицу себя, своих игр, своих драк в каждой яме, в каждом срубе. Павильоны воздвигались под их маленькими ручонками. Отсюда возникла и любовь Маржолена и Кадины к Центральному рынку и громадного Центрального рынка к ним. Они сроднились с этим гигантским кораблем, точно старые друзья, которые видели, как в нем укрепляли первые болты. Дети не боялись чудовища и смело колотили по его громаде своими тощими кулачками, обращались с ним как с добродушным существом, приятелем, с которым не стесняются. И рынок словно улыбался уличным ребятишкам. Они были свободной песней, дерзкой идиллией его гигантского чрева.

Кадина и Маржолен не спали больше вдвоем у тетушки Шантмесс в тележке разносчика. Старуха, слыша, что они постоянно болтают по ночам, устроила мальчику отдельную постель на полу подле шкафа. Но на следующее утро она нашла детей опять вместе: они лежали обнявшись под одним одеялом. После этого тетушка Шантмесс стала отсылать Маржолена ночевать к соседке. Разлука очень огорчала детей. Днем, когда торговки не было дома, они укладывались, не раздеваясь, на каменном полу, как на постели, что очень забавляло их. Затем дети обратили это в шалость; они искали в комнате укромные темные уголки, но чаще прятались в складских помещениях на улице О-Лар, за кучами яблок и ящиками апельсинов. Ребятишки чувствовали себя непринужденно и не знали стыда, как воробьи, которые соединяются на краю крыши.