Чрево Парижа. Радость жизни

Теперь девочка вставала в четыре часа, чтобы помогать своей хозяйке при закупках товара. Каждое утро они покупали у садоводов из предместий охапки цветов, мох, связки листьев папоротника и барвинка, чтобы отделывать ими букеты. Кадину приводили в восторг бриллианты и кружева, которые украшали приезжавших за розами дочерей крупных садоводов из Монтрейля. В праздник Богородицы и особо чтимых святых – апостола Петра, праведного Иосифа – продажа начиналась с двух часов. На рынке расходилось тогда более чем на сто тысяч франков срезанных цветов, а торговки в несколько часов наживали до двухсот франков. В такие дни из-за пучков анютиных глазок, резеды и маргариток виднелись только кудри Кадины. Она утопала, исчезала под цветами и день-деньской насаживала их на стебли тростника. В несколько недель девочка приобрела в своем ремесле большой навык и своеобразную грацию. Ее букеты нравились не всем; они вызывали улыбку и тревожили оттенком наивной жестокости. Выделялись красные цвета вперемежку с другими яркими тонами – голубым, желтым, фиолетовым; сочетания не лишены были грубоватой прелести. В те дни, когда Кадина щипала Маржолена и дразнила его до слез, она составляла хищные букеты – букеты разгневанной девушки – с резким запахом, раздражавшие глаза своей пестротой. А иной раз, если маленькая цветочница была растрогана каким-нибудь горем или радостью, в ее букетах преобладали серебристо-серые тона, необычайно мягкие, незаметные, а цветы отличались скромным запахом. Иногда она помещала розы, кровавые, точно разверстое сердце, среди озер белой гвоздики; рыжие шпажники вздымались над присмиревшей зеленью, подобно огненным султанам; она ткала смирнские ковры со сложным рисунком, подбирая цветок к цветку, точно на канве, делала переливчатые раздвигающиеся веера, нежные, как кружева. От ее творений временами веяло восхитительной непорочностью; иногда же они напоминали располневший стан. Это были мечты, предназначавшиеся для рук селедочниц или для рук маркиз; в них сказывалась порой неловкость девственности, а иногда чувственный пыл куртизанки – богатая игра утонченной фантазии двенадцатилетней девочки, в которой пробуждалась женщина.

Лишь два сорта цветов пользовались уважением Кадины: белая сирень, пучок которой в восемь-десять стеблей стóит зимой от пятнадцати до двадцати франков, и камелии, еще более дорогие, чем сирень, – они привозились дюжинами в коробках на подстилках из мха, покрытые слоем ваты. Кадина прикасалась к ним, точно к драгоценностям, затаив дыхание из боязни испортить их дуновением; потом с бесконечными предосторожностями девочка привязывала их короткие стебли к тростниковым палочкам. Она говорила о них серьезным тоном, сообщая Маржолену, что прекрасная белая камелия без малейшего пятнышка ржавчины – большая редкость и хороша необыкновенно. Когда Кадина заставила его как-то полюбоваться этим цветком, мальчик сказал ей:

– Да, он очень мил, но мне больше нравится вот это местечко у тебя под подбородком – оно гораздо нежнее и прозрачнее твоей камелии. Там есть голубые и розовые жилки, похожие на жилки цветка.

И Маржолен погладил подбородок Кадины кончиками пальцев; потом, приблизив к нему нос, он прошептал:

– Сегодня ты пахнешь померанцем.