Что мне сказать тебе, Мария-Анна

"И всё-таки с какой стати мне с ним драться?", подумал он. Ему отчетливо представилось как он зовет слуг, стражу, дворовых мужиков и те и правда с дубинами, топорами и кольями забивают этого проклятого норманна до смерти. А затем ему представилась ещё более упоительная картина: он приезжает в Фонтен-Ри, входит в её кабинет, а лучше будуар и бросает к её ногам белокурую голову командира протикторов. Это было бы почти божественное торжество, та сладкая минута, ради которой можно было бы прожить целую жизнь. О как она окаменеет, осатанеет, разъярится! Её любимый пёс, карманный палач разорван в клочья, это было всё равно что плюнуть ей в лицо или отвесить пощёчину. Шон усмехнулся. Нет сомнений что это будет конец для него. Скорей всего он окажется в невеселом учреждении графа Согье, где дюжие мордатые молодцы при помощи нехитрых металлических инструментов заставят его узнать дороги ада еще на этом свете. Но Шону казалось, что оно стоит того, только бы с презрением швырнуть к ногам надменной королевы окровавленный обрубок её верного протиктора. Он попытался образумить себя, убедить себя что сейчас не время тешить свою гордость. Нужно или бежать или попытаться умилостивить Марию-Анну, упасть к её ногам и умолять о прощении, сказать что он всё это выдумал чтобы только быть с ней, потому что до безумия любит её. Возможно она и простит его. Возможно. Но Шону оба этих выхода казались отвратительными, унизительными, не достойными. Всё что делало его мужчиной яростно протестовало против этого, по крайней мере так ему это воображалось. Картина того как он швыряет Марии-Анне голову Ольмерика уже настолько пленила его, что он снова и снова возвращался к ней. В этом было что-то невероятно сильное, легендарное, почти мифологическое, он стал бы сродни героям древней Эллады, бескомпромиссный, жестокий и по-настоящему великий. "Не раздобыть надежной славы, покуда кровь не пролилась", припомнилось ему. Да и не простит она его. Ни за что. Он с усмешкой припомнил как занимался с ней любовью, хоть и не было в этом ни капли любви. Они делали это как животные и несомненно им обоим это нравилось. Но торжествовал всё же именно он, он делал это яростно, жестко, буквально размазывая её по кровати, превращая в обычную девку, заставляя её полностью подчиниться его мужской силе, его превосходству над ней. Наверно она чувствовала себя униженной потом, подумалось ему и эта мысль доставила ему удовольствие.

Нет, бежать он не станет, становиться жалким изгоем после столь блистательной жизни он не намерен. Умолять её о прощении тем более не для него. Шону пришло в голову что он мог бы попытаться поднять мятеж, кто-то из верных ему солдат и офицеров несомненно поддержали бы его. Но победить он не сможет, всё чего он добьется это вторая Галиахонская резня. Он будет унижен и казнен как и еще несколько сотен поверивших ему людей. В этом не будет доблести и славы. А вот вернуться к этой злобной сучке с головой её цепного пса было бы действительно победой. Пускай только и на несколько минут.

Шон хмуро взирал на дверь, ведущую в гостевую залу.

Нельзя убить Ольмерика чужими руками, это будет сродни трусости. И от одной только мысли что Мария-Анна сочтёт его трусом, да и не только она, но и все остальные тоже ему стало по-настоящему страшно. И даже наплевать на всех этих толстомясых вельмож и продажных чиновников, главное что и его солдаты, и сами протикторы отвернуться от него и будут проклинать его имя. "Но ведь возможно всё сделать так что никто и не узнает как именно погиб этот норманн", подсказал ему голос здравого смысла. Но Шон почувствовал омерзение к этой мысли. Достаточно того что он будет знать это. И как же он станет горделиво и надменно бросать голову Ольмерика к ногам королевы, зная что он уклонился от сражения с ним, спрятался за своих слуг? Он будет презирать сам себя. Это невыносимо.

"А может я боюсь драться с ним?", спросил себя Шон. Но это была нелепость. Да, он был наслышан что в своей варварской стране Ольмерик был прославленным воином. И он знал, что даже его собственные солдаты рассказывали друг другу байки о том как этот норманн якобы в одиночку истребил то ли небольшую армию, то ли весь род своих заклятых врагов. Но это не имело значения. Про Альфреда Лонгвилля рассказывали еще больше ужасных историй, но это ничего не меняло. Шон знал себя и знал что страх смерти или увечий не властен над ним. Он привык к нему, он давно уже не обращал на него внимания, он был воином, он думал только о победе над врагом. И стоя здесь на ступенях своего дома он чувствовал как привычный темный покой абсолютной решимости овладевает им. Норманн сказал что это война, что ж пусть так оно и будет.