Что вдруг

Парикмахер Пьер,
Парикмахер Пьер,
Жизнь твоя легка —
Что же ты не весел.
Брей, стриги и пой.
Но стоит тоска
В белом балахоне
У высоких кресел.
За окном тиха
Улица. Вдоль стен
Еле реет снег
В тюлевых,
ах, занавесках.
Ну, а здесь тепло,
Светят зеркала
Нежно, как во сне,
раженным блеском.
Кажется, вблизи
Музыка играет,
И под тихий вальс
Комната плывет.
В этой чистоте
Каждый понимает)
Парикмахер Пьер
Весело живет.
В праздник – тишина,
Ты не ждешь клиентов,
И тебя не ждут.
Будто техник спит —
Он едва-едва
Сматывает ленту,
И на полотне
Комната дрожит.
Связан каждый жест,
Ты почти недвижен,
порхающем блеске
Пьешь холодный чай.
Ровен твой пробор,
А – пробора ниже —
На пустом лице
Усики торчат.
Выстроена жизнь.
Чем же ты напуган?
Ты богат и сыт.
Все твое – твое.
Что же ты глядишь
Пристально в тот угол,
Где – тебя боясь —
Канарей поет?
Что-то здесь не то.
Кажется непрочным
Этот прочный быт.
Вот висит пальто —
Криво, как нарочно.
Падает снежок… Голова болит…¹³

В поэтике модернизма нашлось место для различного рода продуктов парикмахерского вмешательства – эшафодажа, челки, тонзуры, пробора. Некоторые неизбежные приметы парикмахерского топоса – холодок шампуня и металлических инструментов, режущая и колющая угроза в сочетании с профессиональной шутливой словоохотливостью исполнителя, наследника Фигаро, подобие грима Пьеро у клиента – перечислены в стихотворении поэта 1910-х, вообще говоря, малозначительного и тогда еще не очень умелого, но интересного как уловитель и имитатор модных поэтических практик – будущего пародиста Александра Архангельского (который, кстати, сообщал о себе в стихотворной автобиографии – «Мать моя / была по специальности швея. / Отец был спец по части брадобрейской»):

Это вьюга железными иглами
Прокалывает нежную кожицу.
В парикмахерской брили и стригли
И зловеще лязгали ножницами.
В парикмахерской возле Лагутина,
В суррогатах всякой косметики
Парикмахер смеется и шутит
И уныло сидят поэты.
<…>
Это вьюга железными иглами
Прокалывает нежную кожицу.
О, лучше б не брили меня и не стригли,
И зловеще лязгали ножницы¹⁴

.

В цирюльнях, таким образом, гнездится обещание музыки и театра, пира искусств (вспомним, надеюсь, не некстати чаплинского двойника-антипода великого диктатора, который бреет посетителя под «Венгерский танец» Брамса). В стихотворный трактат этот мотив развернут в стихотворении Алексея Лозина-Лозинского «Парикмахерская»:

В парикмахерской есть острая экзотика…
Куклы, букли, пудра, зеркала;
У дверей мальчишка с видом идиотика;
Строй флакончиков на мраморе стола.
На щеках у посетителя намылена
Пена, точно пышное жабо.
Бреет страшной бритвой с пристальностью филина
Полунищий пшют иль старый би-ба-бо.
И улавливаю всюду ароматы я —
И духов, и мазей, и румян,
Будуарные, фальшивые, проклятые,
Как напыщенный и пакостный роман.
Как старательно приклеено приличие
К мертвым куклам или ко пшюту!
И, как каменный, гляжу я на обличия,
Маскирующие смерть и пустоту.
О, мне страшно, не увижу ль я, бесчувственный,
Здесь однажды – белого Пьеро,
Умирающего с розою искусственной
За ужасно-водевильное Добро?¹⁵

Призрак смерти в парикмахерском салоне иногда материализуется, как у поэта из символистского «третьего сорта»: