Что вдруг

Бритвы нежная сталь по ремню прозвенела тугому;
Мыла миндальный кусок; синяя – в синем – вода;
Воздухом пенным и жарким облиты узкие скулы, —
Все как всегда. Но зачем медлит у горла клинок?²⁵

В поэтическом интерьере Мандельштама несколько раз появляется парикмахерское кресло. Напомним хотя бы стихи 1931 года:

Как будто в корень голову шампунем
Мне вымыл парикмахер Франсуа

и абзац из «Египетской марки»²⁶, где Мандельштам поместил своего двойника Парнока в место, где заводятся двойники от вынужденного долгого и отчужденного нарциссизма. Упоминание о крови обязано здесь двойной профессии цирюльника: брильщика и рудомета (как гоголевский Иван Яковлевич – «И кровь отворяют»):

А парикмахер, держа над головой Парнока пирамидальную фиоль с пиксафоном, лил ему прямо на макушку, облысевшую в концертах Скрябина, холодную коричневую жижу, ляпал прямо на темя ледяным миром, и, почуяв на своем темени ледяную нашлепку, Парнок оживлялся. Концертный морозец пробегал по его сухой коже и – матушка, пожалей своего сына – забирался под воротник.

– Не горячо? – спрашивал его парикмахер, опрокидывая ему вслед за тем на голову лейку с кипятком, но он только жмурился и глубже уходил в мраморную плаху умывальника.

И кроличья кровь под мохнатым полотенцем согревалась мгновенно.

Цитата из записок сумасшедшего, которому выбрили голову («несмотря на то, что я кричал изо всей силы о нежелании быть монархом»), напоминает, что сидящий в кресле становится королем-миропомазанником.

В связи с парнаховским живительным цирюльником заметим, что именно некая французская традиция демонизации²⁷ и вообще «поэтизации» парикмахера, на говорящем имени-этнониме которого настаивал Мандельштам²⁸ (а не просто низовая куаферская галломания²⁹), возможно, сказалась в другом случае³⁰, когда речь идет о власти и ее двусмысленной доброте, – в мае 1935 года в стихотворении о стрижке детей «машинкой номер первый»³¹:

Еще комета нас не очумила,
И пишут звездоносно и хвостато
Толковые лиловые чернила, —

где, видимо, содержится отсылка к «детской» рондели Тристана Корбьера «Petit mort pour rire» («Смерть на посмешище») с ее окольцовывающим стихом «Va vite, l'eger peigneur de com`etes!» («Вперед, проворный расчесыватель комет!»), обыгрывающим этимологию слова «комета», связывающую его с греческим обозначением шевелюры.

Знаменитая ныне³² строка из мандельштамовского «Ариоста»:

Власть отвратительна, как руки брадобрея, —

числит среди своих литературных источников, наряду с прочими³³, и французский: строчку перевода Бенедикта Лившица из «Oraison du soir» Артюра Рембо³⁴ – «Je vis assis, tel qu’un ange aux mains d’un barbier» («прекрасный херувим с руками брадобрея»).

Можно было бы сказать, что к мандельштамовскому образу читатель мужского пола без заминок пришел бы, отправляясь от опыта обязательной рутины, но и этот опыт давно уже был увековечен литературным прецедентом – у того, кого Мандельштам называл «самым лучшим и здоровым из всего нашего чтенья» («Шум времени»), – у Марка Твена в рассказе «О парикмахерах»: