Что вдруг

Смерть в зеркалах отражена,
Надет парик, прическа взбита,
Под маской розовою скрыта
Ее усмешка костяная.
Смерть в зеркалах отражена,
И беспредельна их двойная
С холодной тайной глубина.
Сухой, плешивый старичок
Вертит и щелкает щипцами…
К такой приятной, редкой даме
Он преисполнился вниманья,
И, прилагая все старанье,
Лелеет каждый волосок¹⁶

.

В урочище Смерти парикмахер-пошляк становится палачом. Сергей Городецкий писал по поводу стихотворения Валериана Гаприндашвили «Куаффер»¹⁷: «Самое обычное – самое страшное. Вы пошли побриться – что проще? Но разве простыня не похожа на саван? И куаффер – на палача? И кто в зеркале: Вы или двойник Ваш?»¹⁸

Зарождающиеся в парикмахерских зеркалах двойники втягивают в контрданс удвоений и работающего мастера бритья. Братство-двойничество мастера слова и хозяина бритвы развернуто в «Стихах о парикмахере» у бледного эпигона постсимволистов:

Отец твой – был моим отцом.
Мы – дети гибельного мира.
Мне нравится твое лицо,
Лицо индийского факира.
Моя душа – глубокий сад.
Твоя – чугунная решетка.
И оттого – тебя, мой брат,
Люблю доверчиво – и кротко.
Здесь, на земле, нам равных – нет.
Но мы – ничем не лучше многих:
Ты – парикмахер. Я – поэт,
У нас – веселые дороги.
Я – как ребенок – сердцем чист.
И для меня – стихи – молитва.
А ты владеешь, как артист —
Отточенною сталью бритвы.
И оттого – во мне тоска
Тяжелой птицей глухо бьется.
Я знаю, что твоя рука —
Меня когда-нибудь коснется.
В испуганных глазах – печаль
Блеснет загадочно – и четко.
И врежется тугая сталь
Чуть-чуть пониже подбородка…¹⁹

Бритва сопутствует теме смерти поэта в знаменитых стихах Тихона Чурилина 1914 года:

Побрили Кикапу – в последний раз.
Помыли Кикапу – в последний раз.
С кровавою водою таз
И волосы, его
Куда-с?

Уплотняющееся скрепление тем смерти и бритья идет в ногу с новинками разговорного языка. Присловье «Пожалуйте бриться!» в значении неприятной новости, которое в 1920-е записывал Евгений Замятин («Для комедии – московские идиомы»: «пики козыри – пожалте бриться!»²⁰), начинает обозначать самую неприятную из новостей:

Опанас отставил ногу,
Стоит и гордится:
«Здравствуйте, товарищ Коган,
Пожалуйте бриться!»

(Э. Багрицкий. «Дума про Опанаса»)

Два поэта из «мандельштамовского круга» в 1919 году усадили в парикмахерское кресло своих лирических героев, которым пришли в голову ассоциации из старых и древних книг. Одному – медный бритвенный таз, он же шлем Мамбрина:

Сижу, окутан влажной простынею.
Лицо покрыто пеной снеговой.
И тоненьким стальным сверчком стрекочет
Вдоль щек моих источенная бритва.
<…>
Какая глушь! Какая старь! Который
Над нами век проносится? Ужели
В своем движении повторном время
Все теми же путями пробегает?
И вдруг цирульник подает мне тазик,
Свинцовый тазик с выемчатым краем,
Точь-в-точь такой, как Дон-Кихот когда-то
Взял вместо шлема в площадной цирульне.
О нет! Себя не повторяет время.
Пусть все, как встарь, но сердце внове немо:
Носильщиком влачит сухое бремя,
Не обретя мечтательного шлема²¹

.

Другому (в стихотворении 1919 года) – образы обезглавленных Олоферна (который притянул к себе паронимически «олеографию» и «олеонафт», по рассеянности названный «олеофантом», кружась, таким образом, вокруг этимологического ядра «олигарха»), Пугачева и жертв гильотины: