Что вдруг

За завтраком иль в именинной ванне, —
Я в зеркале: купаются ль в купэ?
Одеколонный ладан о Ливане
Напомнил, а тесемка на диване
Гвоздикой гвоздиков – и о клопе.
Лоснящееся логово, наверно,
Казнит бока спиралями пружин;
Уютно, заспанное, и примерно,
Как с обтекающею Олоферна
Главой Юдифь, судилище мужчин.
Олеография в мушином маке
Олеонафтом крыта, и комод —
Под лоск в гипюре вязанном, чтоб всякий,
Берег благополучье, и при драке
Ссылался на листы парижских мод.
Еще: два узеньких, гранений полных,
Бокалов с позолотой, и бокат
Гранатами лущащийся подсолнух
И радугой в стекле, в табачных волнах, —
Соленый день, селитрою богат!
Намыленный, как пудель, под железо
Откидываю шею и, сквозь век
Смеженье, моросится до пореза,
Все чаще, и в матросском марсельеза —
Синее сыворотки, из аптек.
Но музыка, не пойманная колбой, —
Позволили ей воздух замесить!
И с ядами флаконы я нашел бы,
К Марату незамаранные толпы
Привел бы, – перестаньте моросить!..
Приятной пуговицей спелый ящик
Комода оттопырился и – вдруг
Среди обоев в розочках лядащих,
Резнуло молнией и – настоящий
Ремень вываливается из рук.
Зарезан! Недомыленной горилле
– Как ниткою по шее, марш – кругом!..
Юдифь! Достаточно мы говорили
Об Олоферне, – помечтаем, или
Поговорим о чем-нибудь другом…²²

Взаимные проекции будничной стрижки-бритья и вечных образов, столь ожидаемые в эпоху постсимволизма, находились на опасной грани каламбура или пародии. Владимир Набоков писал по поводу строк А. Браславского-Булкина:

Вокруг меня ютятся люди,
И каждый делает свое.
Раб голову мою на блюде
Блудливой деве подает.
Мне жизнь не посылает милой,
Такой, какую я просил:
Меня стрижет моя Далила,
Доводит до потери сил…

– «Образ бедного Самсона, выходящего из роковой парикмахерской, принадлежит к разряду тех, которые углублять не следует: голова, остриженная под нулевой номер, голая, круглая, синеватая, едва ли производит поэтическое впечатление»²³.

В 1922 году два мандельштамовских поэтических сверстника запечатлели в стихах два семантических ореола бритья.

Процедура бритья как ритуала, несущего прикосновение к вечности и сулящее омоложение древней расы, попадая по бодрости в тон будущей мандельштамовской «пластинке тоненькой Жиллетта», изображена в московском стихотворении 1922 года мандельштамовского соседа по общежитию Дома Герцена и полупрототипа героя «Египетской марки»:

Насечку делая, в мыла врезаясь сочно,
Щетину пробуя, вниз от кости височной,
Вдоль скул поскребывая четко,
Скользя ползучей пеной, метко
Вдруг повернув у подбородка,
Проходит бережной дугою лезвие.
Пульверизатор бьет! Салфетка
Подхватывает, овевая
Лицо, как никогда, мое.
Бьет в нос лимонный дух, любовь живая,
Уничтожает забытье.
Свободны, наконец, бугры,
Мускулы, выступы, ухабы.
Вновь для труда и для игры
Юнеешь, как на взморье крабы.
О, это вечность каждый раз!
Изобретательно и четко
Сухое тело древних рас
Вдруг разряжается походкой!²⁴

А у Георгия Шенгели «горло бредит бритвою» вослед его литературному антагонисту Маяковскому: