Что знают мои кости. Когда небо падает на тебя, сделай из него одеяло

Самобичевание отца не принесло ему прощения дочери. И не выбило из него его грехи. Наоборот, он отдалился от семьи и заперся в темнице ненависти к себе. В этой темнице он не мог услышать потребностей дочери. И не мог дать ей то, о чем она просила. Он терзался только стыдом и болью. А это не позволяло ему ничего изменить – он не мог исцелить свои отношения с дочерью.

Наказания не могли вернуть Уиллоу, Джереми или других детей из Мотт-Хейвен в круг друзей. Наказание исключает и вычеркивает. Рушит отношения и общность.

Когда я была маленькой, мама постоянно спрашивала:

– Кого ты любишь больше? Мамочку или папочку?

С самого раннего детства я была дипломатом и поэтому отвечала:

– Я люблю вас обоих одинаково.

Мои слова разочаровывали обоих и никому не приносили счастья.

Вопрос мог прозвучать в счастливые моменты – утром, когда мы втроем нежились в родительской постели. А мог и в моменты ссор, когда родители посреди ночи вытаскивали меня из постели, чтобы решить какие‑то вопросы опеки. И наконец, настал день, когда я почувствовала, что с меня хватит. А может быть, я просто устала. Когда мама спросила: «Кого ты любишь больше?», я ответила: «Наверное, мамочку. Потому что она больше меня наказывает. Значит, и любит меня больше».

Я не могла поверить, что мне понадобилось столько времени, чтобы понять: наказание – это не любовь. Это противоположность любви.

Прощение – вот любовь. Простор – это любовь.

Только когда отец в том ролике смог отказаться от самобичевания, ему стало ясно, что происходит. Он снял темные очки и увидел свою дочь, увидел ее в ослепляюще яркой, многоцветной истине – замечательная девушка, его девочка, одинокая и нуждающаяся в настоящем отце. Только тогда он сумел понять, что может дать дочери все, что ей нужно. Лишь противоположность стыда позволила ему по-настоящему понять дочь.

Снова и снова мы получаем один и тот же ответ: любовь, любовь, любовь. Спасение и лекарство.

Чтобы стать лучше, я должна действовать не так, как подсказывает мне интуиция. Я должна отвергнуть мысль о том, что самобичевание решит проблему. Я должна обрести любовь.

На следующей неделе мы поссорились с журналисткой, статью которой я редактировала. Она отказалась принимать мою правку и прислала мне подряд три варианта, практически не отличающихся друг от друга. Когда я вновь отправила ей свои предложения, она написала мне, что наши отношения не складываются – пожалуй, ей лучше поискать другого редактора. Ее письмо мгновенно стало триггером: «Я не справляюсь со своей работой! Я облажалась! Господи, я снова облажалась! Если бы я была более добрым и чутким человеком, она не возненавидела бы меня!» Мне сразу же захотелось замкнуться и сбежать: «Если она меня ненавидит, я не должна с ней работать. Ну и отлично. Счастливого пути. Она может найти другого редактора. Пока-пока!»

Но в то же время я понимала: такое самобичевание – это пустая трата времени. Оно ничего не решит. Что в действительности происходит?

Теперь у меня имелась масса полезных приемов. Я могла подойти к решению этой проблемы с разных сторон. Я поела, а потом немного помедитировала, чтобы успокоиться. Почувствовала я себя лучше, но сомнения не развеялись целиком. И тогда я обратилась к человеку, которому доверяла и знала, что у него найдется пять минут, чтобы мне помочь. Я обратилась к своему прежнему начальнику, Марку, и попросила оценить ситуацию. Он сказал, что я фантастический редактор, но многим людям очень трудно воспринимать критику. И дело не во мне.

Я задумалась. Вспомнила, что люди с комплексным ПТСР часто считают, что вся проблема в них. Это не эгоизм или нарциссизм. Просто им хочется иметь полный контроль и решить проблему самостоятельно. Но если дело не во мне, то что мучает эту журналистку? Что ей нужно? Смогу ли я ей это дать? Я попыталась понять: если я дать этого не смогу, это совершенно нормально.

Я перечитала ее письма и почувствовала в них сильнейшую тревогу. Я преисполнилась сочувствия к журналистке – она подавлена, сроки поджимают, ее ждут новые интервью. Я решила позвонить ей, чтобы лучше разобраться в ситуации. Когда мы созвонились, она сразу вывалила на меня миллион своих мыслей, жалоб, сомнений и гнева. И мне сразу стало ясно: я точно знаю, что ей нужно. Я требовала, чтобы она что‑то изменила, но ни разу не спросила, почему она этого не сделала. А журналистке просто нужно было, чтобы кто‑то ее выслушал.

Она говорила и говорила, а я слушала. Заканчивая, она просто не могла дышать.

– Я слышу вас, – сказала я. – Я вас слушаю. Вы хотите мне еще что‑нибудь сказать?