Чужая жизнь. Мистические практики для обретения самого себя

Джеймс Хиллман в резких тонах отзывается о невинности, называя ее «пагубным пристрастием не знать темные стороны жизни и не испытывать потребность в этом» [58]. Другими словами, чтобы прийти к осознанию, необходимо утратить невинность. Хотя я признаю всю спорность этого утверждения, оно оказало мне неоценимую услугу в смирении с личной травмой. Вместо того чтобы зациклиться на ошибках, допущенных в отношении меня ― навязчивая идея вернуться к невинности, ― я начала воспринимать свои жестокие разочарования как необходимость. Без них я бы никогда не узнала истинную принадлежность, которая включает в себя изгнание, а не подменяет его.

Полюбить вновь ― означает сделать это по причине более широкого и более сложного понимания самой жизни, включая таких сомнительных партнеров, как измену с доверием, изгнание с принадлежностью, разобщение с приверженностью. Точно таким же образом, как Адам и Ева были изгнаны из Рая за то, что съели плоды Древа Познания, есть цена, которую надо заплатить за осознание, ― но дар осознания более совершенен и передает все оттенки взаимоотношения с жизнью. Я считаю, что в этом и заключается истинное значение прощения: не предавать забвению то, что произошло с вами, а прекратить желать, чтобы оно было другим. Выбирать после того, как все завершилось.

Страстное стремление ― это призыв к примирению с событиями в наших жизнях. Вместо того чтобы пытаться тщательно организовать реальность, как будто она наполнена только удовольствием и миром, страстное стремление просит нас создать смесь смеха с печалью, совместить боль и целительный бальзам, желание «потеряться» таким образом, чтобы нас нашли.

Всего лишь через несколько дней после смерти моей наставницы Энни мне уже снилось, что я встречаюсь с ней в солнечном саду. Я была вне себя от радости, увидев ее, и она нежно обняла меня. Но я, должно быть, слишком долго наслаждалась этим, крепко вцепившись в ее мягкое тело, так как она начала рычать, как волчица, которая учит волчат не бояться самостоятельности.

Напуганная жестокостью этого сна, я начала выходить гулять на природу, которая, как казалось мне тогда, была единственно достаточно обширным местом, чтобы принять мою боль. Я помню, как сидела на пляже и плакала под жаркими солнечными лучами, сидя на покатом камне, а мое сердце горело тоской по наставнице, заменившей мне мать. Затем я случайно посмотрела в сторону и заметила хитон цикады, оставленный совершенно целехоньким на ближайшем бревне после того, как крохотное насекомое расправило крылья.

В следующее мгновение меня осенило, что, подобно цикаде, Энни должна расправить крылья и оставить за спиной ограничения, накладываемые на нее человеческой оболочкой. Меня переполнило восторженное наслаждение, смешавшееся с печалью, принеся мне внезапное осознание того, что смерть ― это еще совсем не конец, а только начало.

Я почувствовала себя так, будто в небесах появился просвет, созданный моей сакральной тоской, через который природа, которая была также Энни, могла общаться со мной. Я поняла, что была точно такой же цикадой. Из-за смерти Энни мое сердце треснуло, и оттуда на свет божий появились крылья моего страстного стремления жить полнокровной жизнью.

Хотя потребовалось много смелости, чтобы оставить удобства хорошо знакомого мира и ответить на зов моего страстного стремления, я все-таки начала соединяться более тесно с жизнью как таковой. Подобно тому, как выбрасывают весла в набегающую волну, я позволила подводному течению развернуть мое маленькое каноэ, полагаясь на глубокое упование на неизвестное. Ее смерть сделала меня отважнее; не в показном смысле, а в том, что в какой-то мере я смогла жить с еще большей сопричастностью к чужой беде, после того как горе наделило меня способностью выводить все на чистую воду. Даже мои творческие способности в большей мере обогатились честностью, потому что я стала более чувствительной к жизни, а она ― ко мне.

Жить полноценной жизнью ― значит вовлекать себя не только в творение добра, но и в боль страстного стремления и отсутствия, включая их в ход наших жизней. Могу ли я существовать с таким страстным стремлением? Могу ли я позволить пустоте на месте того, что у меня отсутствует, просто существовать, не пытаясь заполнить ее временными заместителями и копиями? Могу ли я страстно желать без надежды утешиться? Могли ли я, смирившись с отсутствием, присутствовать в том, к чему так страстно рвусь?