Чужие грехи

Это говорила Евгенія Александровна, истерически рыдая при всти о смерти сына и торопясь ухать для поправленія здоровья за-границу, куда она такъ сильно торопилась, что забыла даже захать въ институтъ проститься съ дочерью. Впрочемъ, Евгенія Александровна теперь не врила и въ любовь дочери, не врила и въ ея благодарность.

— Всегда нужно было предвидть что нибудь подобное! я никогда не ждала отъ него ничего лучшаго! лаконично восклицала Мари Хрюмина, на долю которой выпадала теперь очень пріятная и не безвыгодная роль утшительницы огорченной Евгеніи Александровны. Старая два почувствовала теперь подъ ногами почву и не боялась, что кто нибудь ототретъ ее отъ госпожи Ивинской. Евгенія Александровна была раздражена и сердита на всхъ, а бранить всхъ и каждаго никто не умлъ лучше Мари Хрюминой: это связывало теперь обихъ женщинъ неразрывными узами дружбы.

Князь Алексй Платоновичъ, когда ему жена трагическимъ тономъ передала эту «ужасную новость», коротко и разсянно спросилъ:

— Какой такой Евгеній?

Жена объяснила ему, что это сынъ Владиміра Хрюмина, вотъ тотъ мальчикъ, который жилъ у покойной княжны Олимпіады Платоновны.

— А, да, да, помню! сказалъ тогда князь все также разсянно. — Съ чего-же это онъ? спросилъ онъ равнодушнымъ тономъ потомъ.

Княгиня начала ему объяснять и рисовать въ яркихъ краскахъ испорченность Евгенія, его непокорность, его строптивость и перешла къ общему вопросу о паденіи нравовъ среди молодежи, о масс самоубійствъ и преступленій среди «этихъ гимназистовъ и школьниковъ».

— Дерутъ мало! добродушно ршилъ, звая, князь, во всю свою жизнь никого не дравшій, вчно потакавшій всмъ своимъ дтямъ и кутившій постоянно съ безбородой молодежью.

Въ сущности, князя нисколько не интересовалъ Евгеній, котораго онъ даже и не зналъ почти: онъ выслушалъ и эту новость, и эти разсужденія жены, какъ выслушивалъ многое въ своемъ дом,- скучая и торопясь ускользнуть куда нибудь въ боле веселое общество, къ какой-нибудь кокотк, на какой-нибудь пикникъ.

— Господи, самъ на себя руки наложилъ! Грхъ то какой! Грхъ то какой великій! Отпусти ему, Господи! За чужіе грхи загубилъ свою душу ангелъ, ни въ чемъ неповинный, за чужіе!.. Вонъ какой худенькій да блдненькій лежитъ!.. Не знаешь теперь, голубчикъ, что Софочка ручки твои цлуетъ! Не обнимешь ее больше, не приголубишь, ненаглядный мой! плакала Софья, цлуя блдныя, скрещенныя на груди руки Евгенія и горячо молясь о спасеніи его души.

Оля въ институт безмолвно, одиноко, по ночамъ оплакивала брата.

Петръ Ивановичъ, узнавъ скорбную новость, махнулъ безнадежно рукою, проговорилъ, что «и многихъ, и многихъ жизнь до этого доводитъ», и сильно выпилъ въ этотъ день съ пріятелемъ въ трактир, философствуя о жизни и о смерти, объ отцахъ и дтяхъ, о загубленныхъ натурахъ, причемъ съ каждой новою рюмкой вина, съ каждымъ новымъ стаканомъ пива онъ все сильне и сильне обвинялъ всхъ за гибель молодежи и не щадилъ даже себя, говоря, что «еслибы онъ, Петръ Ивановичъ, не былъ тряпкой и размазней, такъ не погибъ-бы этотъ мальчуганъ». Затмъ Петръ Ивановичъ пересчитывалъ вс свои грхи и дошелъ даже до такихъ мелочей, какъ, напримръ, то, что онъ словно забылъ о Евгеніи во время похоронъ княжны и «не вникъ именно въ это время въ его душу», «не подбодрилъ его». Обвиненія шли все crescendo вплоть до закрытія трактира, а потомъ началось прощаніе съ пріятелемъ съ поцлуями и слезами, съ восклицаніями, что «и жизнь наша подлая, и вс мы подлецы», съ обвиненіемъ себя даже въ томъ, что «и фразы то эти не самъ онъ, Петръ Ивановичъ, выдумалъ, а у одного аблаката подлаго заимствовалъ».

Отецъ Евгенія… но объ отц Евгенія никто и не вспоминалъ, никто и не зналъ, гд онъ прожигаетъ жизнь, у кого живетъ на содержаніи, какъ кокотка, никто не могъ извстить его о томъ, что его сынъ застрлился. Да едва ли Владиміру Аркадьевичу и было интересно знать объ этомъ…