Чужие грехи

Эти дв женщины даже и не подозрвали, что пережилъ этотъ ребенокъ за послднее время, когда въ его жизни совершился такой рзкій переломъ и произошли такія крупныя событія, пробудившія впервые его дтскій мозгъ. Когда онъ жилъ въ дом своего отца и своей матери, онъ, повидимому, ни о чемъ не думалъ серьезно. По цлымъ днямъ отсутствовала его мать, часто онъ не видалъ ее и пяти минутъ въ день, иногда она тономъ капризной двочки говорила дтямъ, что «они ей надоли,» чтобы они ей не мшали, чтобы они шли въ дтскую, но ему и въ голову не приходилъ вопросъ: «любитъ ли его мать?» Другихъ отношеній матери къ дтямъ онъ не видалъ и не зналъ и потому эти отношенія, существовавшія въ ихъ семь, онъ считалъ естественными. Отецъ, когда онъ не былъ въ разъздахъ по служб за границей, раздражался, кричалъ, сердился на дтей, придирался къ нимъ за каждую мелочь, почти никогда не ласкалъ ихъ, но это было тоже такимъ будничнымъ, такимъ постояннымъ явленіемъ, что дти почти привыкли къ этому и нисколько не огорчались обращеніемъ съ ними отца. Правда, иногда дти мелькомъ слышали неосторожные разговоры прислуги о томъ, что господа на ножахъ между собою, о томъ, что баринъ только шпыняетъ дтей, о томъ, что барыня только по баламъ да по театрамъ рыщетъ, о томъ, что инымъ дтямъ у мачихи да у отчима слаще живется. Но это были отдльныя фразы, пролетавшія мимо дтскихъ ушей почти безслдно, рядомъ съ этими фразами шли прописныя наставленія той же прислуги на счетъ того, что папашу и мамашу слушаться надо, что ихъ любить надо, что имъ досаждать не слдуетъ. Сама эта прислуга, жалвшая дтей въ т минуты, когда ей нужно было «посудачить» между собою о господахъ, при первой шалости дтей не упускала случая пригрозить имъ: «а вотъ я папаш пожалуюсь,» «а вотъ я мамаш все разскажу,» и въ минуты раздраженія срывала злобу на этихъ же дтяхъ. Другой жизни, другихъ отношеній дти не знали, не видли, по подозрвали. Они въ этомъ отношеніи походили на слпорожденныхъ, которымъ трудно составить себ представленіе о свт и тьм. Имъ жилось даже недурно въ послднее время, когда отецъ надолго ухалъ за границу, когда мать кутила ежедневно вн дома съ Олейниковымъ, когда прислуга стала мене взыскательна, мене раздражительна, живя на свобод въ отсутствіи господъ, пируя въ своемъ кругу, наводя въ домъ гостей или отсутствуя гд то по цлымъ вечерамъ и ночамъ. Но вдругъ совершенно неожиданно все измнилось: пріхалъ отецъ, раздраженный, злой, придирчивый; скрылась неизвстно куда мать; дтей вдругъ снарядили въ дорогу, привезли въ незнакомый домъ и бросили у какой то старой, уродливой тетки. Дти недоумвали, почему это все случилось, куда скрылись отецъ и мать, почему имъ, дтямъ, приходится жить у тетки. На дтей сразу пахнуло здсь новымъ вяньемъ, новой жизнью. Большой барскій домъ, утонувшій въ зелени и цвтахъ, деревенскій просторъ и свжій воздухъ, невозмутимая тишина въ дом, вполн правильный образъ жизни и полное отсутствіе какихъ бы то ни было дрязгъ и ссоръ, сплетенъ и перебранокъ, все это было такъ не похоже на ихъ жизнь въ ихъ родительскомъ дом. У старухи-тетки гостили разныя родственницы, къ ней прізжали гости, но никогда и ни при комъ не гнала она отъ себя ихъ, дтей; ни разу не сдлала она имъ замчанія при комъ нибудь постороннемъ; давая имъ какія нибудь наставленія, она всегда замчала: «такъ нельзя длать, тебя никто любить не будетъ.» Мальчикъ самъ не замчалъ, какъ онъ все боле и боле привязывался къ старух. Любила ее и его сестренка, но ея любовь не сосредоточивалась на одной Олимпіад Платоновн. Какъ двочка, она проводила больше времени съ гостившими въ дом родственницами хозяйки: она спала съ ними въ одной спальн, она ходила съ ними купаться, она вертлась около нихъ, когда он вышивали или вязали, и училась у нихъ. Евгеній же былъ боле одинокимъ и находился почти неотлучно при тетк, которую онъ начиналъ съ каждыми днемъ любить все боле и боле. Особенно хорошо чувствовалъ онъ себя, когда онъ стаивалъ или сиживалъ около ея большого кресла, а она, разговаривая съ какимъ нибудь важнымъ постителемъ, опускала машинально сморщенную, широкую руку на плечо мальчугана или такъ-же машинально гладила этою рукою его волосы. Въ эти минуты ребенокъ старался не шевелиться и прижимался къ ней, чувствуя, что ему такъ хорошо, такъ тепло. Что то въ род гордости пробуждалось въ немъ, когда тетка давала ему какія нибудь порученія и говорила ласковымъ, шутливымъ тономъ: «это мой врный пажъ.» Онъ считалъ величайшимъ счастіемъ возможность услужить ей и въ его дтскомъ ум сложилось представленіе, что выше, умне и лучше его тетки нтъ никого на свт; не даромъ же онъ ежедневно видлъ и слышалъ, какъ и старые, и важные люди прізжали въ ней на поклонъ, за совтами, съ просьбами, съ вопросами. Въ его дтской головк сложилось о тетк такое представленіе, что она самая важная барыня, что важне ее никого нтъ. На эти мысли наводили его и портреты, важныхъ сановниковъ, висвшіе въ портретной галере, и богатая обстановка стариннаго дома, и серьезный видъ старыхъ слугъ, важно и не спшно исполнявшихъ свои обязанности, и старые сановные постители, заглядывавшіе въ этотъ домъ. Что то въ род гордости ощущалъ въ себ мальчикъ, сознавая, что онъ племянникъ этой важной барыни, нердко толковавшей о царяхъ, о двор, какъ о чемъ то очень близкомъ ей. Это чувство еще боле укрплялось въ немъ, когда во время его шалостей ему замчалъ старый лакей, приставленный къ нему: «Разв можно вамъ такъ вести себя? Слава Богу, не какой нибудь крестьянскій вы сынъ! Что ея сіятельство скажетъ, если узнаетъ, какъ вы повсничаете.» Мальчикъ въ этихъ случаяхъ сразу утихалъ и принималъ какой то не дтски степенный и чопорный видъ потомка всхъ этихъ украшенныхъ звздами и лентами сановниковъ, смотрвшихъ на него со стнъ портретной галереи. Отъ его наблюдательности не ускользнуло и то, что эта старуха ежедневно заглядывала въ его дтскую и осматривала хорошо ли постлана его постель, освженъ ли въ его комнат, воздухъ, плотно ли закрыты окна. Нырнувъ въ свою постельку, онъ ждалъ, когда подойдетъ тетка, погладитъ его по голов и скажетъ: «ну, спи!» Онъ въ эти минуты ловилъ ея руку и цловалъ ее въ ладонь, зная, что тетка, имвшая слабость бояться, когда ей цловали ладони рукъ, непремнно скажетъ съ улыбкой: «опять, шалунъ!» Потомъ она тихо удалится изъ комнаты, а онъ начнетъ умолять «Софочку» разсказать ему сказку. Ахъ, какія сказки знала Софочка! И про Ивана-царевича, и про Кащея-Безсмертнаго, и про Бабу-Ягу она знала. Но глубже этихъ сказокъ залегли въ памяти мальчика т сказки, гд говорилось про любимаго и про нелюбимаго сына, про злую мачиху и про гонимую падчерицу, про родного батюшку да про родную матушку, про ту любовь, которой онъ не видалъ до сихъ поръ и которая вдругъ озарила, согрла его. Въ ребенк начало пробуждаться смутное сознаніе, что его не любили отецъ и мать, что онъ и есть тотъ нелюбимый дурачокъ-сынъ, котораго гонятъ и осмиваютъ дома и который посл отплачиваетъ любовью за нелюбовь родителей. Но покуда эти мысли были неясны, отрывочны, пробгали безслдно, какъ лтнія облака, въ ясной дтской жизни. Но вотъ ребенокъ простудился и слегъ. Болзнь была продолжительна и опасна. Об старыя двы — княжна Олимпіада Платоновна и Софья — сбились съ ногъ, не досыпали ночей, просиживали цлые часы у постели больного ребенка. Именно въ это время сказалась вполн та неудовлетворенная жажда привязанности и любви, которая такъ долго таилась, которая скрывалась въ сердцахъ этихъ старыхъ двъ, и именно въ это время понялъ мальчикъ, что значитъ любовь, какъ она можетъ проявляться, до какого самозабвенія она можетъ доходить. Часто онъ не спалъ въ т ночные часы, когда у его постели сидли эти женщины, онъ съ любовью смотрлъ на эти тихо двигающіяся по его комнат тни, онъ видлъ хорошіе сны, когда эти женщины съ ласкою склонялись надъ нимъ и, цлуя его, шептали ему: «ну, усни, голубчикъ!» А отецъ, а мать, разв они такъ относились къ нему, когда годъ тому назадъ онъ былъ такъ же боленъ. Разв они когда нибудь сидли у изголовья его постели? Да, отецъ и мать не любили его! Но за что-же? Усиленная работа мысли происходила въ дтской головк, хотя ребенокъ и не умлъ высказать ясно и точно, до чего онъ додумался, какимъ путемъ и почему онъ додумался до той или другой мысли.