Чужие грехи

Только теперь, когда Софья подробно передала Олимпіад Платоновн о томъ, что на мальчика «нашло, врно, передъ смертью просвтленіе», Олимпіада Платоновна начала припоминать разныя, повидимому, ничтожныя обстоятельства, уяснившія ей тотъ процесъ мысли, который происходилъ въ маленькой головк ребенка. Она вспомнила, что разъ онъ спросилъ у нея: «выздоровла ли его бабушка»? Олимпіада Платоновна не сразу сообразила тогда, о какой бабушк онъ говоритъ, и спросила: «а разв у тебя есть бабушка»? Но она тотчасъ же спохватилась и замтила: «ахъ да, это ты про ту спрашиваешь, къ которой мама твоя похала. Ну, да, она еще нездорова». Ребенокъ лаконически замтилъ: «то-то мама и не детъ». Тогда этотъ разговоръ не имлъ никакого значенія для Олимпіады Платоновны; теперь она понимала, что маленькій мозгъ и тогда работалъ въ извстномъ направленіи. Потомъ припомнился ей еще одинъ странный вопросъ ребенка: «Что значитъ, ma tante, сиротки»? спросилъ мальчикъ. «Это дти, у которыхъ нтъ ни отца, ни матери», отвтила она. «Значитъ, няня не могла насъ называть сиротками»? спросилъ мальчикъ: «Нтъ, у васъ есть и отецъ, и мать», отвтила Олимпіада Платоновна и спросила мальчика, о какой няньк онъ говоритъ. Онъ отвтилъ, что онъ говоритъ о той няньк, которая жила у нихъ въ Петербург. При воспоминаніи о многихъ подобныхъ мелочахъ у Олимпіады Платоновны хмурился теперь лобъ, въ ней зарождался страхъ за болзненное настроеніе мальчика, она боялась, что эти мысли повредятъ ему, помшаютъ его выздоровленію.

Но дла приняли хорошій оборотъ. На слдующій день, посл ночного разговора больного съ Софьей, Олимпіада Платоновна вошла не безъ страха въ комнату мальчугана. Онъ уже проснулся и смотрлъ бодре, чмъ наканун; болзнь, повидимому, приняла хорошій оборотъ. Дтскія силы восторжествовали надъ недугомъ. Когда Олимпіада Платоновна подошла къ мальчику и спросила, хорошо ли онъ спалъ, онъ весело и бодро отвтилъ, что хорошо. Онъ заговорилъ съ нею довольно оживленно о томъ, что онъ скоро встанетъ, что онъ скажетъ доктору, что у него ничего не болитъ, ни головка, ни ножки. Олимпіада Платоновна ласково улыбнулась и сказала ему:

— Ну, а теперь молчи, болтунъ, до доктора!

Она провела рукой по его волосамъ. Онъ быстро словилъ ея руку и покрылъ ее поцлуями.

— Ma tante, я васъ очень, очень люблю… и всегда, всегда буду любить! проговорилъ онъ нервно, порывисто и весь зарумянился, крпко стиснувъ ея руку.

Она какъ будто испугалась этого порыва, видя въ немъ нчто болзненное, не вполн нормальное.

Она тихо наклонилась къ нему, поцловала его въ лобъ и шопотомъ сказала:

— Я знаю!

Потомъ она поспшила перемнить разговоръ; начала говорить, что надо спросить доктора, нельзя ли мальчику встать, что его можно посадить въ большое кресло и перевезти въ гостиную, что сестра давно соскучилась безъ него, такъ какъ ей играть не съ кмъ. Что то суетливое появилось и въ манерахъ, и въ рчахъ Олимпіады Платоновны, желавшей отвлечь вниманіе мальчика на другіе предметы. Ей казалось, что онъ никогда не оправится, не окрпнетъ, если его мысли будутъ заняты болзненнымъ настроеніемъ, мучительными вопросами объ отц и матери. Но этотъ порывъ мальчика, выразившійся въ горячей ласк, былъ послднимъ проявленіемъ растроенныхъ нервовъ и болзненности. Явившійся докторъ нашелъ паціента въ отличномъ положеніи и позволилъ вывезти его въ кресл въ гостиную. Съ этого дня выздоровленіе пошло быстро и, повидимому, вмст съ болзнью прошли и тревожные вопросы, тяжелыя думы. Олимпіада Платоновна радовалась и успокоивалась насчетъ своего любимца: онъ сталъ опять обыкновеннымъ ребенкомъ съ дтскими шалостями, съ дтскими играми. Но если бы она присмотрлась или, лучше сказать, могла присмотрться къ нему попристальне, то она могла бы замтить дв особенности въ его характер. Во первыхъ, настроеніе его духа было крайне неровно: онъ то былъ бурно шаловливъ, то вдругъ совсмъ притихалъ и смотрлъ какъ-то степенно и чинно, совсмъ не по дтски. Во вторыхъ, его любовь къ Олимпіад Платоновн перешла въ какой то культъ, въ какое то обожаніе: онъ могъ по цлымъ часамъ слушать ея разговоръ, какъ какую то музыку, хотя неровный голосъ старухи далеко не могъ ласкать слуха; онъ любовался Олимпіадой Платоновной, хотя въ ней не было ни одной привлекательной черты; онъ набиралъ тетк букеты цвтовъ и тихо улыбался блаженною улыбкою, когда она наклоняла къ нимъ голову и вдыхала ароматъ цвтовъ. Но этого никто не замчалъ, никто не придавалъ этому особеннаго значенія; вс были успокоены тмъ, что мальчикъ здоровъ, что онъ не задаетъ боле никакихъ тревожныхъ вопросовъ. Какія мысли роились въ дтской головк — этого никто не зналъ. Испугалъ онъ на минуту еще только разъ и Олимпіаду Платоновну, и Софью: это было въ конц октября, когда надо было подумывать объ отъзд изъ Сансуси. Какъ то вечеромъ у Олимпіады Платоновны собрались гости; вс сидли за чайнымъ столомъ въ столовой, начиная тяготиться деревенской скукой, подумывая о городскихъ развлеченіяхъ. Разговоръ вертлся на петербургской жизни, на петербургскихъ знакомыхъ.