converted file c4f5bee8

Ее убили через две недели — зарезали в какой-то уличной драке. Мануэля забрала к себе в

деревню двоюродная тетка. Она же его и воспитывала последующие двенадцать лет. Кормила,

69

поила, лупила почем зря и заставляла учить какие-то идиотские молитвы. Потом...

— ...Не надо, — повторил Мануэль и схватил Гернута за руку. Но тот небрежно отмахнулся

от него, как от надоедливой мухи. В плечи Мануэля тут же вцепился Родри.

— Пусти!

— Тш-ш-ш, — улыбаясь, сказал Родри, как будто успокаивал маленького ребенка.

— Пусти, говорю!

— Тш-ш-ш, тш-ш-ш... Что, в первый раз, что ли? — Родри понимающе усмехнулся. — Да

не боись ты... Сиди и не рыпайся. И твоя очередь придет.

— Отпустите ее!

—   Оп-па!   —   Изумился   Родри.   —   Защитник   нашелся!..   Ты   че   дергаешься,   сопляк?!   —

Спросил он, когда Мануэль едва не выскользнул из его рук. — Сиди тихо. Еще раз дернешься —

перо в бок получишь.

Мануэль   прекратил   вырываться.   По   злобе   Родри   легко   мог   убить   человека   —   что

случайного прохожего, что своего вчерашнего товарища и собутыльника. А раздражался Родри ой

как легко... Ну, в самом деле, что он может сделать? Он тут самый младший. Новичок. Мальчик на

побегушках. Кто его станет слушать? Да они просто убьют его, и дело с концом. И поэтому он

стоял   и   смотрел,   и   пытался   отогнать   иные   картины,   всплывавшие   в   его   памяти   —   картины,

которые заставляли его стискивать зубы так, что те начинали крошиться, и давить подступающий к

горлу крик. Будучи ребенком, как же он мечтал снова очутиться в той комнате в веселом доме —

но здоровым, сильным, взрослым мужиком, как же он мечтал изувечить тех троих, что осмелились

прикоснуться к его матери! Но сейчас на его глазах происходило тоже самое, и, казалось — его

мечты осуществились, ведь он был здоровым и взрослым, но он стоял и не смел сказать и слова

поперек своим товарищам. Страх владел им. Страх за свою жизнь и страх оказаться глупым и

смешным. Страх пойти против «своих», против друзей, которые всегда были ему рады в то время,

когда сварливая тетка делала все, чтобы выжить его из дома...

Итак, он стоял и смотрел.

Ольвер держал ее за руки, Гернут же и Ягнин развели ее бедра в стороны.

Первым был Ягнин. Бормоча что-то бессмысленное, он навалился на тело Лии, и единым

толчком вошел в нее. Она закричала, но не так громко, как раньше — это был и крик, и стон, и

хрип одновременно. Она уже не думала о том, чтобы звать кого-то на помощь, боль от грубого

проникновения в ее тело была настолько сильна, что заставила ее забыть обо всем, кроме боли.

Меж тем, Ягнин начал двигаться в ней. Она пыталась не кричать, но иногда сдавленный стон или

хрипение вырывались из ее горла. Внизу у нее все горело. Казалось, что тупой нож терзает ее тело.

Дыхание Ягнина все учащалось и учащалось, и вот он издал какой-то странный звук — то

ли стон, то ли сдавленный вой — и обмяк, повиснув на ней всем весом. Впрочем, он почти сразу

же встал с нее — она почувствовала, как на живот ей упало несколько мокрых капель — и сказал

кому-то, глумясь: «Прошу, кто следующий?» И она закричала, когда на нее опустилось новое тело,

и она поняла, что кошмар только начинается...

— Не надо, пожалуйста!.. — Кричала она, извиваясь, и Ольвер вынужден был удвоить

усилия, ибо держать ее стало трудно. Ягнин, поправив штаны, присоединился к нему — вдвоем

они ее удержали.

Гернут был вторым. Он был самым тяжеловесным из всех — иногда ей казалось, что она

задыхается   под   его   весом.   Но   ближе   к   концу,   когда   она   изнемогла   и   лежала   уже   почти

неподвижно,   что-то   странное   случилось   с   ее   душой.   Казалось,   будто   она   здесь   и   не   здесь

одновременно,   и   то,   что   какие-то   люди   что-то   делают   с   ее   телом,   не   имеет   больше   никакого

значения, потому что она сама — не здесь. Где-то рядом, смотрит со стороны, пожимая, может

быть, плечами. Ей не интересно, что здесь происходит. Что  там происходит. Боль осталась, но и

боль перестала иметь какое-либо значение. Боль была — как раскаленная печь, горящая где-то

совсем рядом — но все же не настолько близко, чтобы обжечь ее. Над ее запрокинутой головой

вдруг вспыхнул свет — и она, не зрячая, но уже и не слепая, различила его сияние. Дом стал

закручиваться,   превращаясь   в   выгнутую   трубу,   ведущую...   куда?   Она   еще   не   знала.   Боль

подстегнула   виденье, и   виденье  начало вбирать в себя Лию — но медленнее, гораздо медленнее,

чем   раньше...   рывками   и   изнуряющим   скольжением   по   стеклянной   темноте,   лабиринтом

70

бессмысленных смыслов и мутных комнат, похожих, все как одна, на ту, где лежала, запрокинув

голову к свету, Лия-земная, Лия-слепая, Лия-беспомощная и уродливая...

Потом был Ольвер, потом — Родри. Мануэль, когда его отпустили, так и остался стоять