Curiositas. Любопытство

На примере Манфреда становится очевидным, сколь ограниченную силу имеет папское отлучение от Церкви. Милость Божия, – не устает повторять Данте, – безгранична, и даже запоздало раскаявшийся грешник, произнося свою исповедь на последнем вздохе, может спастись, вверив себя «с плачем сокрушенья, / Тому, которым и злодей прощен». В эпоху Данте Церковь пыталась исключить из текста папской анафемы положение, которым признавалось, что Господу принадлежит исключительное право прощать любого, кто «в грехах успел бы повиниться»[373]. Поэт видел в абсолютном проклятии намерение восхвалить скорее преходящую власть папы, нежели превосходство всевышней милости. Истинное завершение грешной жизни должно быть не концом всего, а недосказанностью, непрестанным осмыслением поступков грешника, процессом духовного перерождения, движимого духом любопытства вперед, к лучшему пониманию себя. Подчеркивая это, Данте сравнивает израненного Манфреда с вознесшимся Христом, демонстрирующим свои раны неверующему Фоме в Евангелии от Луки (24, 40) и от Иоанна (20, 27). Джон Фреччеро, истолковывающий в своем эссе символический смысл ран Манфреда, отмечает, что текст Евангелия «полон знаков, требующих, чтобы читатель принимал их так же, как должен был принимать неверующий Фома. Как иссеченное тело Христа видят его ученики, так же и текст от Иоанна будет прочтен тем, кто верует». Фреччеро отмечает, что такая же аналогия актуальна и для «Божественной комедии»: «Раны Манфреда, которыми исполосовано призрачное тело, символизируют вмешательство Данте в ход истории. Это, в некотором смысле, знаки, отметины, оставленные поэтом на странице истории, свидетельство истины, которая иначе бы не открылась»[374].

Манфред объясняется с Данте такими словами:

Мои ужасны были прегрешенья;
Но милость божья рада всех обнять,
Кто обратится к ней, ища спасенья.

<…>

Предвечная любовь не отвернется

И с тех, кто ими проклят, снимет гнет,
Пока хоть листик у надежды бьется.

И все ж, кто в распре с церковью умрет,

Хотя в грехах успел бы повиниться,
Тот у подножья этой кручи ждет,

Доколе тридцать раз не завершится

Срок отщепенства, если этот срок
Молитвами благих не сократится[375].

История Манфреда – это история «на костях». Выше в этой же песни Вергилий указывает на время действия, говоря, что в Неаполе, где покоится его бренное тело, перевезенное из Бриндизи, уже вечер; Манфред замечает, что его останки, видимо, все еще лежат под мостом близ Беневенто, если только их не унесла река, не смыли дожди и не разметал ветер. Останки Вергилия разнесло по свету волей империи, останки Манфреда – по указу Церкви; в обоих случаях перемещения были временными – пока не придет час обетованного Воскресения. В мире, где насильственная смерть была обычным явлением, а война – отнюдь не исключением, но правилом, обещание искупления для раскаявшегося грешника как ответ на вопрос пророка: «Оживут ли кости сии?» звучало особенно актуально[376].

Живший почти в одну эпоху с Данте французский поэт Жан де Мен рассматривал войну с ее жестокостями как противостояние, в котором все оказываются пешками; история Манфреда изложена им в терминах шахматной игры. Образ этот древний и восходит к санскритским текстам – таким как «Махабхарата». В валлийском эпосе начала XIV века «Мабиногион» два враждующих короля играют в шахматы, пока в соседней долине дерутся их армии. И вот один из королей, видя, что его соперник не намерен сдаваться, сбрасывает и растаптывает золотые фигуры. Вскоре появляется окровавленный гонец и сообщает, что его армия разбита. Образ войны как шахматной игры был настолько распространен, что Карл Анжуйский использовал его, рассуждая о предстоящей битве с Манфредом при Беневенто: он посулил поставить мат неверному, «пойдя пешкой, заплутавшей где-то в центре доски»[377].