Curiositas. Любопытство

Все изменилось 7 мая 1945 года, когда Германия капитулировала, а значит, не стало и угрозы ядерного нападения. В июле среди коллег Оппенгеймера распространилась петиция, призывающая правительство не использовать бомбу, «пока условия капитуляции, выдвинутые Японии, не будут полностью опубликованы, а сама Япония, зная эти условия, не откажется признать поражение». Оппенгеймер свою подпись рядом с семьюдесятью другими под петицией от 17 июля не поставил[387].

Накануне, 16 июля, было проведено испытание бомбы; Оппенгеймер дал операции кодовое название «Тринити», то есть «Троица». Стоя за защитным барьером и наблюдая за последствиями контролируемого взрыва, он, должно быть, со стороны напоминал Данте, следящего из-за скалы за тем, как орудуют бесы. Два десятилетия спустя Оппенгеймер вспоминал, что, когда сразу вслед за взрывом атомной бомбы выросло знаменитое облако-гриб, ему на ум пришли строки «Бхагавадгиты», в которых божество Вишну, пытаясь убедить смертного принца, чтобы тот исполнил свой долг, говорит ему: «Отныне я – смерть, разрушитель миров»[388].

После успешных испытаний в качестве целей для поражения были предложены четыре японских города: Хиросима, Кокура, Ниигата и Нагасаки. Лишь за несколько дней до бомбардировки было принято окончательное решение; выбор пал на единственный город, в котором не было лагеря для пленных, воевавших на стороне союзных войск: им оказалась Хиросима. 6 августа 1945 года в 8 часов 14 минут утра по местному времени самолет «Энола Гэй», носивший имя матери пилота Пола Тиббетса, сбросил бомбу. За ослепительной вспышкой последовали две ударные волны, вспоминал Тиббетс. После второй «мы оглянулись, чтобы посмотреть на Хиросиму. Город был скрыт жутким облаком, <…> оно клубилось, принимая форму гриба, устрашающего и невероятно высокого»[389].

Двойственность, поразившая Оппенгеймера в отрывке из Пруста, проявилась в его собственной жизни. С одной стороны, он чтил принципы научного поиска, повинуясь любопытству ума, ставившему перед ним вопросы, касавшиеся тонкой механики Вселенной; с другой – он лицом к лицу сталкивался с последствиями этого любопытства как в частной жизни, в которой его эгоцентричное честолюбие граничило с манфредовским эгоизмом, так и в публичной – ведь как ученый он ответственен за появление наиболее мощного из мыслимых орудий убийства. Говоря об этих последствиях, Оппенгеймер никогда не прибегал к понятиям степени или предела и не рассуждал собственно о стремлении к открытиям – только о средствах и механизмах поиска.

После бомбардировки один иезуитский священник, отец Симес, оказавшийся тогда в непосредственной близости от Хиросимы, писал в отчете настоятелям: «Ключевой вопрос в том, можно ли оправдать тотальную войну в ее нынешнем виде, даже если она служит правым целям. Разве материальное и духовное зло, к которым она приводит, не успело многократно превзойти благо? Когда наши моралисты дадут нам ясный ответ на этот вопрос?» За Данте ответ дает орел в небе справедливых: божий суд и земной суд не одно и то же[390].

Один из биографов Оппенгеймера, цитируя абзац из Пруста, сравнил его с заявлением, которое ученый сделал незадолго до смерти – на конференции, организованной при участии «Конгресса за свободу культуры», анти-коммунистической организации, основанной после войны (и финансировавшейся ЦРУ).

Ныне и еще больше во дни моего почти нескончаемого отрочества едва ли я что-то предпринял, едва ли сделал хоть что-то или потерпел неудачу в каком-либо начинании, – шла ли речь о задаче по физике или о лекции, читал ли я книгу, говорил ли с другом, любил ли, – не испытав сильнейшего желания отмежеваться от этого, не ощутив неправильность происходящего. […] Для меня оказалось невозможным […] жить с кем бы то ни было, не осознавая при этом, что истина открыта мне лишь отчасти; […] в попытке преодолеть конфликт и стать благоразумным человеком мне пришлось понять, что беспокойства, связанные с моими собственными поступками, существенны и важны, но к ним все не сводится, так что их можно рассматривать как дополнение, ведь другие люди не видят их моими глазами. А я нуждался в их взгляде, нуждался в них»[391].