Curiositas. Любопытство

Лихоимство – грех против природы, поскольку процветает на том, что по природе бесплодно: на злате и серебре. Занятие лихоимцев, добывающих деньги из денег, берет начало не от земли и не из забот о ближних. Не случайно их наказание в том, чтобы неотрывно смотреть в песок, из которого черпались их богатства, и чувствовать обездоленность среди себе подобных. Современник Данте, Жерар Сиенский, писал, что «лихоимство есть нечистое занятие, отмеченное пороком, ибо приводит к тому, что естественная сущность преступает собственную природу, а искусственная – мастерство, ее создавшее, что Природе противно». Жерар стоит на том, что естественные сущности – масло, вино, зерно – должны оцениваться естественным мерилом; а искусственные – монеты и слитки – по весу. Лихоимцы фальсифицируют и то и другое, прося за первое больше положенного и требуя, чтобы второе неестественным образом умножалось само. Лихоимство – противоположность труда. Испанский поэт Хорхе Манрике, чье творчество приходится на XV век, соглашался, что только смерть способна уравнять в нашем мире «тех, кто живет своим трудом, / и богачей»[401].

Церковь относилась к лихоимству со всей строгостью. Череда декретов, принятых начиная с Третьего Латеранского собора 1179 года и заканчивая Вьеннским собором 1311 года, требовала отлучения лихоимцев от Церкви, отказа им в христианских похоронах, если только они не возместят разницу своим бывшим должникам, и запрещала местным властям узаконивать их деятельность. Эти церковные предписания проистекают из древнего раввинского закона, запрещавшего иудеям взимать больше одолженного с собратьев (хотя получать больше от неверных было можно). В устах святого Амвросия этот канон звучит более радикально: «Права нет у вас брать с другого назад больше, за исключением того, кого вы вправе убить». Блаженный Августин полагал, что надбавка в каком бы то ни было деле не лучше узаконенного грабежа. Однако хотя в теории лихоимство расценивалось одновременно как грех и преступление против церковных правил, на деле в процветающей монетарной экономике средневековой Италии эти запреты едва ли исполнялись. Граждан Флоренции, к примеру, специальным распоряжением периодически обязывали одалживать деньги городским властям под возмещение с надбавкой в пять процентов. Законники и счетоводы отыскивали лазейки, чтобы обойти законы против ростовщичества, составляя документы о фиктивных продажах, оформляя ссуду как денежное вложение или находя бреши в положениях самих законов[402].

Церковные законы против лихоимства можно рассматривать как одну из первых системных попыток сформулировать принципы экономической деятельности в Европе. Она опиралась на тезис, предполагавший, что упразднение надбавки по ссудам сделает общедоступным «потребительское кредитование». Вопреки этим благим намерениям, как свидетельствует Данте, исключения практиковались куда чаще, чем то, что предписывала теория. После трех веков борьбы с лихоимством Церковь изменила тактику и сняла запрет на деятельность ростовщиков, разрешив устанавливать умеренные надбавки. Впрочем, ростовщичество по-прежнему рассматривалось как нравственное, а не только практическое явление и, несмотря на расширение банковской деятельности Ватикана, продолжало порицаться как грех против естества[403].

Ростовщичество долгое время было популярной темой в литературе – во всяком случае, в англосаксонской, а диккенсовский Эбенезер Скрудж – наиболее известный ее образ. Как и «Божественная комедия», «Рождественская песнь» поделена на три части, и, так же как Данте, Скруджа в каждой из них сопровождает дух. В «Божественной комедии» Данте делается свидетелем наказания грешников, но также их очищения и искупления грехов. В «Рождественской песни» Скрудж показан в аналогичных трех явлениях: наказание грешника, шанс к очищению и шанс к спасению. Но если в поэме грехи множественны, то в рассказе у Диккенса единственный грех – скупость – порождает другие. Скупость заставляет Скруджа отказаться от любви, предать друзей, порвать семейные узы, отречься от ближних. Девушка, с которой он был обручен, освобождая его от клятвы, говорит об «ином божестве», вытеснившем ее из сердца Скруджа. Ответ звучит с ростовщической логикой: «Нет справедливости на земле! <…> Беспощаднее всего казнит свет бедность, и не менее сурово – на словах, во всяком случае, – осуждает погоню за богатством!»[404]