Curiositas. Любопытство

Схоласты настаивали на приемлемости выводов: этот принцип считался достаточным, чтобы человеческое сознание с его ограниченными возможностями нашло почву для размышлений. Фома Аквинский ясно различал желание узнать, «почему…», и выяснить, «что…». «Доказательство бывает двоякого рода, – писал он в «Сумме теологии». – Одно – через причину, оно называется доказательством propter quid […]. Другое – через действие [причины], оно называется доказательством quia». Иными словами, не спрашивайте, почему нечто существует, просто, изучая его существование, начните с ответа потому. Фрэнсис Бэкон подойдет к вопросу человеческой любознательности с иных позиций: «Начав с вещей достоверных, – возражал он, – человек непременно придет к сомнению; но, довольствуясь вначале сомнением, он придет к тому, что достоверно»[152].

Если мы что-либо исследуем, думаем, рассуждаем, доказываем, язык, безусловно, – наш основной инструмент. Словно из потребности убедиться, что вместе с утратой привычного ему мира он не утратил язык, оказавшись в изгнании, Данте практически сразу начал писать трактат «De vulgari eloquentia», посвященный народной речи и ее употреблению в лирической поэзии. Мы уже упоминали свидетельство Боккаччо о том, что Данте, по всей видимости, начал писать «Божественную комедию» на латыни, но затем перешел на флорентийский диалект. Очевидно, «De vulgari eloquentia» также не случайно пишется на строгой латыни, языке схоластов: поэту казалось, что «ученое» средство поможет ему глубже вникнуть в считавшийся вульгарным язык. Несколько столетий этот текст почти никто не читал: сохранились лишь три средневековые рукописи, а печатный экземпляр появился только в 1577 году.

«De vulgari eloquentia» начинается с дерзкого утверждения: народное красноречие, которому младенцы учатся у старших поколений, благороднее искусственной «правильной» речи, усваиваемой в учении. В подтверждение этому Данте прослеживает историю языка от библейских времен до современной ему эпохи. Первым наречием на земле, – утверждает Данте, – богоданным подарком, позволившим человечеству общаться между собой, был древнееврейский язык; первым заговорил на нем Адам. Но после самонадеянной попытки построить Вавилонскую башню этот исконный язык, единый для всех, в наказание был разъят на множество других: это мешало общаться и создавало путаницу. Этим наказание не ограничилось: язык разделяет нас не только с современниками, представляющими другие народы, но также с нашими предками, которые говорили совсем не так, как мы сегодня.

К концу своего странствия, достигнув Сферы звезд, Данте встречает душу Адама, признающего: «…Не вкушение от древа, / А нарушенье воли божества / Я искупал, и искупала Ева». Далее поэт начинает задавать вопросы, которые долгое время будут смущать его современников. Сколько длилось пребывание Адама в Раю? Сколько потом он прожил на земле? И сколько провел в лимбе, прежде чем Христос призвал его к себе? Наконец, на каком языке говорил Адам в Раю? На этот вопрос Адам отвечает:

Язык, который создал я, угас
Задолго до немыслимого дела
Тех, кто Немвродов исполнял приказ;

Плоды ума зависимы всецело

От склонностей, а эти – от светил,
И потому не длятся без предела.

Естественно, чтоб смертный говорил;

Но – так иль по-другому, это надо,
Чтоб не природа, а он сам решил[153].

После завершения работы над «De vulgari eloquentia» представления Данте о происхождении языка изменились. В трактате он полагал, что даром речи и одновременно языком, на котором Адам мог изъясняться, его наделил Бог. В «Божественной комедии» Адам говорит, что если речь действительно была дарована ему свыше, то свой язык создал он сам, и это был первый человеческий язык, забытый еще до Вавилонского столпотворения. Но каким был этот праязык? Приводя в качестве примера именования Бога до и после грехопадения, Адам использует древнееврейские слова: сначала было имя, которое произносилось как jah, затем – «Эль», что значит «Бог»[154]. Отсюда читатель должен сделать вывод, что в Раю говорили на древнееврейском наречии.

В «De vulgari eloquentia» Данте пытается обосновать избранность этого языка. Бог даровал Адаму своего рода forma locutionis, «форму речи». «Этой формой речи говорили все его потомки вплоть до строения башни Вавилона, что означает башню смешения; эту форму речи унаследовали сыны Евера, называемые поэтому Евреями. После смешения она сохранилась только у них, дабы Искупитель наш, вознамерившийся из человеколюбия родиться у них, пользовался не языком смешения, но благодати. Итак, еврейский язык был тем, какой издали уста первого говорящего»[155].