Curiositas. Любопытство

Абулафия высоко чтил испанского мыслителя Маймонида и рассматривал собственные труды – в частности, «Жизнь в грядущем мире» и «Сокровище сокрытого Рая» – как продолжение созданного Маймонидом знаменитого трактата «Путеводитель растерянных», руководства для тех, кто, постигая учение Аристотеля, был озадачен внешними противоречиями между греческой философией и библейским текстами. Чтобы их разрешить, Абулафия не стал обращаться к традиционным методам каббалы, основанным на представлении о сфирот (силе или могуществе божественной сущности) и о мицвот (заповедях или предписаниях Торы): по его мнению, наше понимание Бога возникает из интеллектуального взаимодействия (то есть постигается разумом) и непосредственно из процесса обретения разума[160]. Этот подвижный треугольник позволяет нашей любознательности устремиться в заоблачные дали.

Абулафия рассматривал удовольствие как важнейший плод мистического опыта и одновременно его сущностную цель, более важную, чем достижение рациональных ответов. В этом он явно отходит и от Аристотеля, и от Маймонида, полагавших, что заветная цель – приблизиться ко Всевышнему. Ссылаясь на совпадение этимологии древнееврейских слов ben, «сын», и binah, «понимание», Абулафия отождествлял зарождение идей с физическим зачатием.

В высших сферах Чистилища Данте, который в аспекте божественного стремится примирить некоторые эпикурейские принципы с понятием voluptas, то есть эротического наслаждения, следует по шестому уступу за римским поэтом Стацием и за Вергилием; вместе они оказываются у дерева, принесшего таинственный и запретный плод, и наблюдают, как «со скал спадала блещущая влага / И растекалась, по листам скользя»[161]. Влага эта очистит воды, льющиеся с Парнаса, из источника поэзии – Стаций говорит, что испил из него, когда ему открылись труды Вергилия. На горе Чистилища Стаций очищается от склонности к расточительству, свойственной ему при жизни; и, еще не зная, что перед ним Вергилий, признается: «Энеида» стала «и матерью, и мамкою моей»[162]. Вергилий обращает к Данте строгий взгляд, чтобы тот не выдал его имя, однако, успев заметить улыбку на устах флорентинца, Стаций спрашивает, чем вызван «смех, успевший только что мелькнуть». Тогда Вергилий позволяет своему подопечному признаться, что перед ними сам автор «Энеиды». Стаций сгибается в поклоне (ведь тени тоже могут быть преисполнены чувств) и хочет обнять ноги поэта. Вергилий останавливает его словами:

Оставь! Ты тень и видишь тень, мой брат.

Стаций просит прощения – столь велика была его любовь к Вергилию, что он и забыл об их нынешнем небытии: «Я тени принимаю за тела». Для Данте, который, подобно Стацию, чтит Вергилия как «честь и светоч» поэзии и не скрывает, что ему «любовь и труд неутомимый» в его творения «вникнуть помогли», радость, которую чтение несет уму, теперь должна преобразиться в иное, высшее удовольствие[163].

Благодаря ученикам Абулафии о его трудах узнали в местах средоточия еврейской культуры за пределами испанского полуострова – главным образом в Италии, которая в XIII веке стала временным центром изучения каббалы[164]. Сам Абулафия бывал в Италии несколько раз и прожил там больше десяти лет: известно, что в 1280 году он посетил Рим с намерением обратить в свою веру папу. Данте мог получить представление о его суждениях из ученых дискуссий, которые проходили в разных городах, где появлялся Абулафия, и прежде всего в интеллектуальных кругах Болоньи. Но Умберто Эко замечает, что едва ли до начала эпохи Возрождения христианский поэт согласился бы признать влияние еврейского мыслителя[165].

Спустя два столетия неоплатоники Ренессанса продолжат осваивать искусство комбинаторики, которое практиковал Абулафия, при проектировании своих мнемонических устройств, а также напомнят о его доктрине значимости наслаждения – в частности, оргастического, получаемого одновременно из мистического и из интеллектуального опыта; не забудется и его представление об интеллекте как изначальном связующем звене между Создателем и Его творениями. «Оргастический» опыт Данте описан в конце странствия, когда в его разум «грянул блеск» мощи неописуемого высшего видения; при этом связующая роль возлагается на самого поэта[166].

Если дар, преподнесенный Богом Адаму в виде языковых форм, повторяет, по представлению Абулафии, дар языка, обретенного самим Всевышним в акте творения, то выходит, что, совершая творческий акт, поэт задействует возможности, пожалованные ему через этот разделенный дар. Как полагал Платон, произведение искусства – это, несомненно, имитация; оно лживо, поскольку воплощает «лживые сказания»; однако для Данте это «non falsi errori», «неложные грезы». Иначе говоря – поэтическая правда[167].