Curiositas. Любопытство

Но фрагментарных следов этого праязыка, обрывков лингвистических форм, перенятых потомками Адама, было недостаточно для выражения мыслей и откровений, которые рождались в умах людей и которые они хотели передать другим. Требовалось создать систему, которая позволила бы одаренному поэту, независимо от доступного нам языка (для Данте это был флорентийский диалект), приблизиться к утраченному совершенству и восстать против вавилонского проклятия.

В иудео-христианской традиции слова́ суть начало всего. Как утверждают толкователи Талмуда, за две тысячи лет до сотворения небес и земли Бог наполнил сущностью семь основ: свой божественный престол; рай, расположенный справа от него; ад – слева; небесный алтарь – напротив; драгоценный камень с высеченным на нем именем Мессии; голос, зовущий из мрака: «Возвратитесь, сыны человеческие!» (Пс 89, 3); и Тору, начертанную черным огнем по белому. Среди семи основ Тора возникла первой: к ней-то и обратился Бог перед тем, как создать этот мир. Идею творения Тора одобряла, хоть и неоднозначно – в ней предвиделась греховность земных созданий. Узнав, в чем состоит всевышний замысел, буквы алфавита сошли с державной короны, на которой были выписаны огненным пером, и каждая поочередно говорила Создателю: «Через меня твори мир! Через меня твори!» Из двадцати шести букв Бог выбрал бет, первую букву в слове барух (благословенный): и так, через букву бет, мир стал сущим. Толкователи добавляют, что одна только скромная буква алеф ни о чем не просила; в награду за смирение Бог поставил ее во главе Декалога[156]. По прошествии многих лет святой Иоанн Богослов, спешивший обобщить ход этих долгих событий, объявляет: «В начале было Слово». Из этого древнего представления вытекает метафора, изображающая Бога творцом, а мир – книгой: эту книгу мы пытаемся читать, но при этом сами в нее вписаны.

Поскольку мир, сотворенный Богом, задуман всеохватным и совершенным, в Писании нет места неопределенности или случайности. Каждая буква, место каждой буквы и каждого слова несут в себе смысл. Приблизительно в I веке н. э., совершенствуя попытки научиться читать и интерпретировать Божественный мир, иудеи в Палестине и в Египте (быть может, под влиянием персидских верований) начали вводить особую систему толкования Торы и Талмуда – каббалу, или «традицию»: десять веков спустя термин был перенят мистиками и теософами, которых стали называть каббалистами. В Мишне, составленной рабби Иехудой ха-Наси примерно во II веке н. э. и являющейся кратким изложением устной Торы, осуждалось человеческое любопытство, выходящее за установленные границы: «Всякому, кто помышляет о четырех предметах, лучше было бы не являться на свет: „Что наверху?“, „Что внизу?“, „Что прежде?“, „Что после?“»[157]. Каббала обходит это осуждение, перенося все внимание на само Божественное слово, которое в каждой букве своей неизменно несет все четыре вопроса.

В середине тринадцатого века блистательный исследователь каббалы, испанский мыслитель Авраам Абулафия, вдохновленный, быть может, общением с суфийскими наставниками во время своих дальних странствий, вывел из экстатических практик метод сочетания букв и предсказывания по числам, который назвал «Тропой имен». Абулафия считал, что этот метод позволит мыслителям записывать свои толкования и размышления в бесконечных комбинациях букв алфавита. Он сравнивал это с вариациями при исполнении музыки (не менее ценимой в суфийском учении): различие между буквами и музыкой усматривалось в том, что если музыка улавливается и телом и душой, то буквы воспринимает только душа, ибо глаза, как следует из старинной метафоры, – окно души[158].

Абулафия составил, например, свод сочетаний первой буквы еврейского алфавита, алеф, с четырьмя буквами Тетраграмматона, непроизносимого имени Бога, которое отображалось как YHWH, и получил четыре колонки по пятьдесят слов в каждой. Через семь столетий в том полушарии и на том континенте, о существовании которых Абулафия не мог даже помыслить, Хорхе Луис Борхес придумал библиотеку, в которой все эти сочетания присутствовали бы в бесконечных рядах томов одного формата, с равным числом страниц; эту библиотеку иначе называют «Вселенная»[159].

Абулафия утверждал, что в еврейском языке, который он, как и Данте, считал прародителем всех остальных языков, существовало установленное Богом для своих пророков условное соответствие между звуками и вещами, которые эти звуки обозначали. Потому ученый высмеивал тех, кто полагал, будто ребенок, лишенный общения с людьми, сам научится говорить на языке евреев; Абулафия говорил, что это невозможно, потому что в этом случае некому будет научить ребенка семиотике. Он сожалел, что иудеи забыли язык праотцов, и горячо желал прихода Мессии, когда это знание будет возвращено им всевышней милостью.