Curiositas. Любопытство

В двадцать с небольшим я работал в одной газете Буэнос-Айреса, и мне поручили отправиться в деревню, чтобы взять интервью у священника по имени Доминго Хака Кортехарена из прихода в Монес-Касоне, который перевел признанную национальным достоянием аргентинскую поэму XIX века «Мартин Фьерро» Хосе Эрнандеса на язык басков, озаглавив ее «Matxin Burdín». Это был приземистый, тучный, улыбчивый человек, он приехал в Аргентину в конце 1930-х годов и принял сан уже в изгнании. В знак признательности к приютившей его стране он решил сделать этот перевод, но истинной его страстью, как у Шерлока Холмса на склоне лет, было пчеловодство. Во время интервью он дважды извинялся и отходил к ульям, гудящими рядами выстроенным под палисандровыми деревьями, где совершал какие-то обряды, смысл которых был мне непонятен. Он разговаривал с пчелами на баскском языке. А на мои вопросы отвечал на испанском и неистово жестикулировал; зато с пчелами его движения, как и голос, были спокойными. Он сказал, что их жужжание напоминает ему водопад. Казалось, он совершенно не боится их жал. «Когда собираешь мед, – объяснил он, – всегда надо немного оставлять в улье. Те, для кого это – производство, так не делают, пчелы обижаются и становятся скупыми. А на щедрость отвечают щедростью». Он беспокоился, что многие пчелы на его пасеке гибнут, и обвинял соседних фермеров в применении пестицидов, губительных не только для пчел, но также для певчих птиц. Еще он рассказал мне, что, когда умирает пасечник, кто-то должен сообщить об этом пчелам. С тех пор мне хочется, чтобы после моей смерти кто-нибудь так же позаботился и обо мне и сообщил моим книгам, что я больше не приду.

В своем дикорастущем саду (пояснил – мол, любит сорняки), во время прогулки, невысокий священник заметил, что Эрнандес допустил в поэме любопытную неточность. «Мартин Фьерро» – история гаучо, который дезертирует из армии, куда его насильно призвали. За ним в погоню отправляется сержант, который, окружив Фьерро и поняв, что тот будет сопротивляться до последней капли крови, заявляет, что не позволит убить храбреца, и, встав против собственных солдат, братается с дезертиром. Священник сказал, что гаучо в поэме описывают землю и небо, и это неправильно: так делали бы городские жители, но не крестьяне, для которых в окружающем пейзаже не было ничего примечательного – это была простая данность. У Эрнандеса, образованного горожанина, окружающая природа могла вызвать любопытство; у гаучо Мартина Фьерро – нет.

В школе меня учили, что интерес к сельским идиллиям у Эрнандеса – от Вергилия, который описывал вовсе не пейзажи своей юности в долине По (на это обратил внимание Питер Леви), а скорее «придуманную» картину с влюбленными пастухами и пасечниками, воспринятую, видимо, у Феокрита. Вергилий, как и Цицерон, был любимым античным автором в испанских колониальных школах; Эрнандес не изучал греческий язык, эта культура не приветствовалась в католических государствах – слишком уж неудобной была ее схожесть с идеями мыслителей Реформации. Несмотря на буколическую условность, леса, ручьи и поляны у Вергилия воспринимаются как естественные пейзажи, а его наставления по пчеловодству и земледелию, как мне говорят, вполне грамотны. Эрнандес предпочитает избавляться от любых черт искусственности, и, несмотря на то что его гаучо склонны к философствованию и привыкли взывать ко всем святым (как Вергилий – к Аполлону и музам), ему удается вместить своих персонажей в правдоподобное пространство. Пампасы Мартина Фьерро узнаются сразу: просторы, внезапно появляющиеся хижины или деревья, бесконечный горизонт – все это для французского писателя Дриё Ла Рошеля входило в понятие «горизонтального головокружения». Но если Эрнандес и грешил против истины, – подчеркнул мой баскский священник, – то наверняка потому, что, как и Ла Рошель, ощущал себя чужаком, горожанином, который просто не мог стоять среди этих пустошей под широким небом, не ощущая на себе этот грандиозный круговорот. Когда Мартин Фьерро в полном одиночестве обращает свой взгляд к звездам, он видит в них отражение своих чувств:

Так я думал звездной ночью.
Звезды – утешенье нам,
тем, чью душу по ночам
бередит кручина злая.
Видно, бог, их создавая,
в них искал утеху сам.

Пейзаж, который наблюдает человек, омрачается его чаяниями и сожалениями; за всем этим – скрытый вопрос: «Зачем я здесь?» В классической буколической поэзии пейзаж отражает ностальгические воспоминания о блаженном золотом веке, придуманном, должно быть, греками; у Эрнандеса ностальгия, конечно же, – литературная «вычурность», но в ней – историческая правда. Вкладывая в уста своего героя приведенные ниже строки, Эрнандес описывает не желанный волшебный век, а воспоминания Фьерро о собственной жизни – какой он видел ее до того, как его забрали в армию: