Curiositas. Любопытство

Гаучо еще недавно
вольным был в родном краю;
прокормить он мог семью
сам, не кланяясь, не клянча,
скот был у него и ранчо.
Жили что в твоем раю!

Слово «гаучо», которым испанские колониалисты презрительно называли местных, гордо подхватили те, кто сражался против испанской короны, но вскоре после обретения независимости оно вновь приняло уничижительный оттенок и стало указывать на тех, кто живет на земле и не желает «кучковаться» в городах. Горожане видели в гаучо варваров, не признающих цивилизацию, что отражено в названии фундаментального труда Доминго Фаустино Сармьенто «Факундо: Цивилизация и варварство»[254]. Будучи прекрасными наездниками и пастухами, гаучо сами выбирали места для поселений подальше от расползающихся во все стороны метрополий, жили, собирая скудные урожаи, держали заблудший скот, а от случая к случаю нанимались работниками к зажиточным hacendados[255], купившим или получившим в собственность обширные нетронутые земли. Обязательная воинская повинность, конфискация домов правительством и все более частые набеги туземных племен все изменили; Мартин Фьерро стал олицетворением этих перемен. Пампасы перестали быть свободной территорией, где каждый имел право жить, не предъявляя купчую на надел или дом: теперь это была чужая для гаучо земля, и укорениться на ней могли только те, кто заявлял о ее покупке и считал, что пользуется ею по закону. Гаучо чувствовали живую связь с землей: что губило ее, было губительным и для них; для землевладельцев земля была лишь собственностью, которой надо распоряжаться с наибольшей пользой, чтобы доход от нее был как можно выше. «Как по-вашему, зачем мы здесь, на земле? – спросил мой священник, не рассчитывая на ответ. – Я знаю одно: в чем бы ни был смысл, пчелы все равно гибнут».[256]

Владимир: Зачем мы здесь – вот в чем вопрос.

Сэмюэль Беккет

. «В ожидании Годо»[257]

Во всех трех царствах у Данте прослеживаются два плана бытия: реальность как таковая и размышления о ней. Пейзажи, так же как и души, которые встречает на их фоне поэт, – одновременно реальные и воображаемые. В «Божественной комедии» нет случайных подробностей: читатель повторяет странствие Данте, следуя той же тропой и видя то же, что видел он сам. Тьма и свет, запахи и звуки, нагромождения скал, реки, водопады, гудящие, как пчелиный рой (сравнение моего баскского священника), открытые просторы и пропасти, утесы и провалы – все это образует потусторонний мир. А точнее, первые два его царства: Рай населен мыслящими существами, но у него нет осязаемой географии, ибо нет времени и пространства.

В поэме изображены три наиболее значимых лесных массива: это «сумрачный лес», из которого выходит Данте перед встречей с Вергилием, зловещий лес самоубийц в Тринадцатой песни «Ада» и райский сад на вершине горы Чистилища. На небесах растительности нет – разве что гигантская роза, которую, слившись, образуют души в эмпиреях. Все три леса существуют в единстве со своими обитателями: их свойства проявляются в том, что происходит под ветвями их деревьев, – в обстоятельствах повествования. У Данте, как обычно, географию определяет то, что мы делаем.

Джон Рёскин, раскрывая сформулированные им «законы красоты» XIII века, отмечает: «Подобные открытия высшей истины, полагаю, делаются не через философское размышление, а по наитию». Несомненно, основой «Божественной комедии» стала обширная библиотека знаний, но, как справедливо предостерегает Рёскин, не все есть следствие процесса учения: слишком много конкретного в произведении в целом, чтобы каждое отдельное слово могло появиться в нем осознанно. «Мильтон, описывая свой Ад, – пишет Рёскин, – всячески старается показать его как можно более неопределенным; Данте делает его явным». Поэтому, как считает Рёскин, осмелившись преодолеть очистительную стену огня и достигнув Эдема, Данте входит в описанный с упоением «тенистый и живой» лес, напоминающий читателю «сумрачный лес» из начала поэмы. И «непроторенность этой лесной чащи, ничего страшнее которой он в жизни не видел, пока был грешен и слаб, так радостна ему теперь, после очищения. Так же как доступные и дремучие дебри греха ведут в обитель вечных кар с ее оковами и страхом, доступная и обильная поросль искренней добродетели приводит к обители вечного счастья, где царят любовь и согласие»[258].