Curiositas. Любопытство

Она имела неосторожность высказывать в своих памфлетах и речах симпатию к жирондистам – партии, состоявшей из различных фракций и стремившейся положить конец монархии, противясь при этом неуклонно разраставшемуся революционному террору; единственное, что объединяло жирондистов, это их противостояние находившейся у власти партии якобинцев, защищавших идею централизованного правления. В наказание якобинцы приказали публично раздеть ее и высечь. (Этот обычай был распространен в отношении «бунтарствующих» женщин: примерно в то же время Теруань де Мерикур, другую участницу Революции, публично выпороли и заперли в лечебнице для душевнобольных Сальпетриер, где она спустя десять лет скончалась, окончательно утратив рассудок от жестокого обращения.) На де Гуж как-то раз напали на улице, когда она выходила из лавки; нападавший стал рвать на ней платье, хватал ее за волосы и кричал в толпу: «Двадцать четыре соля за голову мадам де Гуж. Кто больше?» На что она спокойно ответила: «Друг мой, даю тридцать и требую привилегии». Под смех толпы она была освобождена[333].

В итоге жирондистские симпатии привели к ее аресту под предлогом появления афиши подрывного характера, опубликованной от ее имени. Жарким летом 1793 года ее держали на четвертом этаже печально известной мэрии, примыкающей к Дворцу правосудия. У нее была рана на ноге, ее лихорадило, и ей две недели пришлось пролежать в помещении, полном вшей, но за это время под неусыпным оком стражника она умудрилась написать немало писем, в которых отрицала свою виновность и просила о помиловании. После суда, на котором ей толком не дали возможности оправдаться, ее перевели в другую тюрьму и, наконец, в Консьержери, в камеру, отведенную для женщин, приговоренных к смерти. Используя последнюю возможность, она заявила, что беременна, поскольку беременных на гильотину не отправляли. Ходатайство отклонили, казнь была назначена на утро 3 ноября; из-за дождя ее отложили на более позднее время. Один из многих анонимных свидетелей ее смерти позже вспоминал, что умерла она «в спокойствии и безмятежности», став жертвой якобинской гордыни и собственного намерения «изобличить злодеев»[334].

Решимость Олимпии де Гуж добиться равенства во всем – свидетельство не только личных интересов. Несправедливость волнует, или, по крайней мере, должна волновать всех, и незачем принимать во внимание, лицо какого пола ее отстаивает. «Мы – слуги господа на земле, – говорил Дон Кихот, – мы – орудия, посредством которых вершит он свой правый суд»[335]. Олимпия де Гуж с этим бы согласилась. Неравенство создается главным образом усилиями одного из полов, отстаивающего свою социальную и политическую силу, но равенство – не вопрос пола.

Почти все из нас – даже те, кто творит непростительную жестокость, – знают наравне с Сократом и Дон Кихотом, мадам де Гуж и Данте, что такое справедливость и равенство и что таковым не является. Зато мы явно не знаем, как всякий раз поступать по справедливости – самостоятельно или сообща с другими, – чтобы и с нами всегда поступали, исходя из принципа справедливости и равенства как с гражданами и индивидами общества, которое мы называем своим. В каждом из нас есть нечто такое, что заставляет искать материальных или обусловленных самолюбием выгод, не обращая внимания на ближних; противоположная сила направляет на поиск менее явных выгод, связанных с тем, что мы можем дать, чем способны поделиться, чтобы принести пользу сообществу. Нечто подсказывает нам, что, хотя стремление к богатству, власти и славе – сильный стимул, наш личный и мировой опыт в конечном итоге доказывает его сущностную тщетность.

На последних страницах «Государства» Сократ сообщает, что когда душе Одиссея предложили выбрать новую жизнь после смерти, то, «отбросив всякое честолюбие», среди всех возможных героических и великих жизней, которые были перед ней, душа легендарного странника отыскала жизнь «обыкновенного человека, далекого от дел» и ее «сразу же избрала себе»[336]. Быть может, это был первый правильный поступок Одиссея.

Глава 11. Что для нас животные?

В детстве животных вокруг меня было мало. Были большие земноводные черепахи, ползавшие по дюнам в городском парке Тель-Авива, куда меня иногда водили играть. Были грустные животные в зоопарке Буэнос-Айреса – их разнообразные силуэты повторялись в печенюшках, которые мы покупали, чтобы кормить уток и лебедей. А еще животные из Ноева ковчега, которых мне подарили на день рождения, – они были из папье-маше. И только спустя много лет, уже став взрослым, я завел пса.