Curiositas. Любопытство

Быть может, перекликаясь с фигурами этих гончих в астрологическом небе, «чей ход иными понят / как полновластный над судьбой земли», единственным представителем собак в «Божественной комедии», олицетворяющим их достойные черты, предстает veltro, то есть охотничий пес, борзая, о которой в начале странствия говорит Вергилий, а позже, не называя, ее вспоминает Данте как того самого пса, который однажды загонит и умертвит злобную волчицу[343]. Это вещее явление относится к традиционным: император Карл Великий в «Песне о Роланде» видит во сне похожего пса, а Джованни Боккаччо в пояснениях к первым семнадцати песням «Божественной комедии» (опубликованным в 1373 году) писал о «породе собак, на удивление враждебных волкам: „Нагрянет Пес, и кончится она“, то есть волчица». Во многих интерпретациях такая собака отождествляется с императором Генрихом VII Люксембургским, которого Данте высоко ценил и называл «наследником Цезаря и Августа»[344]. Как бы то ни было, перед нами не столько образ собаки, сколько символ желанного спасения, коллективное или общественное «disio».

Применительно к человеку слова «собака» или «пес» практически во всех языках представляют собой широко распространенное примитивное ругательство – в том числе в итальянском, на котором говорили в дантовской Тоскане XIII–XIV веков. Но у Данте банальности исключены: даже избитое выражение под его пером перестает быть заурядным. Так, наделяя небеса популярным «сапфирово-синим» цветом (в знаменитой строке «Отрадный цвет восточного сапфира»), он вкладывает в этот эпитет неоднозначный смысл: это и «твердый, как камень», и «легкий, как воздух», да и само понятие «восточный» тоже двойственное – драгоценный камень, привезенный с Востока, и метафора предрассветного неба[345]. С собаками в «Божественной комедии» также связана не просто бранная коннотация, но в первую очередь – аллегория низменного, презренного. И эта суровая трактовка нуждается в рассмотрении.

Почти все книги Данте были написаны в изгнании, в домах, которые он не мог назвать своими, потому что находились они не в его родной Флоренции, а уж ее-то он вспоминал с любовью и ненавистью, как неверную возлюбленную, восхваляя за красоту и одновременно бичуя за грехи. Даже в предвосхищающих поэму строках есть противоречие: «Сим начинается „Божественная комедия“ Данте Алигьери, флорентинца по происхождению, но не по нраву»[346]. Несомненно, хозяева, у которых он останавливался, – Кангранде, Гвидо Новелло и другие, – принимали его радушно, не скупились на удобные комнаты и уделяли время интеллектуальным беседам, но дом его всегда был где-то далеко, в месте, которого нет. После изгнания из Флоренции он, должно быть, вспоминал городские врата как подобие врат Ада, только вместо надписи «Оставь надежду, всяк сюда входящий» на них должно было значиться: «…всяк, отсюда выходящий»[347]. И все же, точно побитый пес, поэт никак не мог оставить надежду на возвращение домой.

Албанский прозаик Исмаил Кадаре заметил, что персонажи «Ада» «удивительно похожи на изгнанников на чужбине, в том числе современных иммигрантов. Обрывки их историй, эмоциональные излияния, вспышки гнева, обмен новостями из политический жизни, жажда информации и последние волеизъявления – все это как будто произросло из общей почвы, за всем – одна людская общность. Сходство таково, что если бы объединить текст Данте с новостными сводками и журналистскими репортажами нашего времени, нынешний читатель поначалу с трудом бы их отличил»[348].

В любом изгнании, будь то Ад или лагерь беженцев, воспоминания об утраченном непременно болезненны. «Тот страждет высшей мукой, – говорит Франческа, – Кто радостные помнит времена / В несчастии». «Пистойский грабитель» Ванни Фуччи, к которому Данте обращается в полном змей седьмом рве, отведенном для воров, предсказывая скорби Флоренции и поражение белых гвельфов, не скрывает, что намеренно жесток в своих речах: «Я так сказал, чтоб ты терзался больно!» Изгнанники признаются, что их боль связана с постоянным чувством отчужденности, с жизнью в месте, которое они сами не выбирали, за стенами, которые не они возвели, в окружении заимствованной утвари, в общении с теми, для кого они всегда – гости, а не хозяева. В этом же суть завета, оставленного прапрадедом Данте, крестоносцем Каччагвидой, который в небе Марса описывает будущее (пока еще) изгнание поэта:

Ты бросишь все, к чему твои желанья
Стремились нежно; эту язву нам
Всего быстрей наносит лук изгнанья.

Ты будешь знать, как горестен устам

Чужой ломоть, как трудно на чужбине
Сходить и восходить по ступеням[349].