Curiositas. Любопытство

Они лежали на кроватях, свернувшись калачиком в ногах у хозяев, или на полу, у очага; стояли на страже у входа или ожидали объедков под столом. Комнатные собачки скрашивали дамам работу за прялкой, а борзые терпеливо дожидались хозяев, чтобы идти на охоту. Брунетто Латини отмечал в своей «Книге сокровищ», что собаки любят людей больше, чем другие животные; злобным признавался лишь помет от сук с волками. Большинство собак умели хранить верность до смерти: нередко псы сторожили тело хозяина день и ночь, а порой и умирали от горя. Латини утверждал, что собака понимает человеческий голос. Пьер де Бове, современник Данте, указывал в своем «Бестиарии», что собаки зализывают свои раны для быстрого заживления и этим напоминают священников, выслушивающих наши исповеди и исцеляющих боль душевную. Исидор Севильский в своих «Этимологиях» пояснял, что собаку (canis) стали так называть, потому что ее лай напоминает певучее звучание (canor) стихов, сочинявшихся поэтами[354].

Издавна считалось, что собаки распознают появление ангелов раньше, чем их могут видеть люди. Собака, вместе с ангелом сопровождавшая в пути Товию, сына Товита, тому пример (и единственный добрый пес во всей библейской литературе). Чего не дано собакам, так это воспринимать таинства, но сами они могут стать олицетворением святости. В XIII веке в окрестностях Лиона одну такую борзую почитали под именем святого Гинфорта. По преданию, пес по кличке Гинфорт должен был охранять младенца в колыбели. На ребенка попыталась напасть змея, которую Гинфорт убил. Вернувшийся хозяин увидел собаку в змеиной крови и решил, что это она напала на младенца. От ярости он убил преданного Гинфорта, но тут обнаружил, что ребенок невредим и подает голос. Пса признали мучеником, и он обрел статус святого, призванного оберегать детей[355].

В Вероне или в Ареццо, в Падуе или в Равенне, работая за чьим-то столом и находясь во власти видения, которое он желал преобразить в слова, Данте с горечью осознавал, что о лесе в начале его пути трудно сказать, «каков он был», ибо язык человеческий, в отличие от пса, неверный спутник[356]. Пространные и гнетущие теологические, астрономические, философские и поэтические системы довлели над ним, налагая свои правила и принципы. Его творческое воображение было свободным – но лишь внутри незыблемой вселенской структуры, и только предполагая существование всеобщей, Богом хранимой истины. Смертные грехи, стадии искупления, девять небесных сфер, над которыми безраздельно властвует божественное начало, – все это было для Данте данностью; перед ним стояла задача из слов создать фигуры, обстоятельства и пейзажи, которые позволят ему и его читателям проникнуть в суть видения и познать его, как будто это географический ландшафт, в котором есть лес, вода и скалы. Образ, названный своим именем, Данте понемногу окружает знакомыми фигурами: это и его любимый поэт Вергилий, и предмет его желаний, умершая Беатриче, и вместе с ними – мужчины и женщины, встречавшиеся ему в прошлом, языческие герои из его книг, блаженные из святцев. А еще знакомые места и сцены: хранящиеся в памяти улицы и здания, горы и долины, ночные небеса и рассветы, труженики в полях и в деревнях, лавочники и мастеровые, домашний скот и дикие звери, а особенно птицы, парившие в небесах Флоренции, – все это, чтобы по мере сил изобразить то, что, как он знал, человеческие уста в точности передать не могут.

Тридцать с лишним лет жизни, проведенные в пытливых наблюдениях, также отобразились в этих сценах: облизывающий морду бык, мельком замеченный где-нибудь в полях Тосканы, подсказал образ ростовщика, который «скорчил рот» в седьмом круге; пилигримы, сновавшие в дверях собора Святого Петра в Святой год, когда их видел Данте, напомнили ему обольстителей и сводников в Аду, бредущих двумя встречными вереницами; нежданно опустившийся и скрывший все вокруг туман в Альпах, а затем луч солнца, постепенно проглядывавший сквозь облака, сравнимы с медленным прозрением разума, посетившим поэта в третьем круге Чистилища; а батрак на винограднике, назначенный следить, чтобы лоза не иссохла в летнюю жару, стал олицетворением святого Доминика в Раю, усердно исполняющего свое призвание в служении Господу[357].