Curiositas. Любопытство

Изгнание сродни рабству: тебе ничто не принадлежит, зато сам ты в чужой власти и подчинен прихотям чужеземных правителей: отнята даже личность, зависимая от покровителя или благодетеля. Изгнание – своего рода утрата, когда обретенный опыт времени и места сводится на нет, становясь несуществующими более временем и местом, память о которых, многократно отдаляясь, становясь воспоминанием о воспоминаниях, воспоминанием о воспоминании о воспоминаниях, пока все, что было так дорого, не превращается наконец в далекую призрачную тень. Быть может, именно потому «Божественная комедия» представляет собой свод утрат, среди которых, разумеется, утрата Флоренции и всего того, что было «погублено» в прошлом, утрата наставников, как Брунетто Латини, утрата возлюбленной Беатриче, ушедшей в мир иной, разлука с дорогим его сердцу проводником Вергилием, который не может следовать с ним дальше, а затем – с Беатриче небесной, в эмпиреях, на этот раз навсегда, и даже расставание со святым Бернардом после того, как старец наконец указывает Данте на неизъяснимое и священное средоточие всего сущего, открывающееся тому, чьи глаза «упредили/ Глагол людей»[350]. Ничто не вечно в понимании Данте, останется только тот палимпсест, который ныне ему предстоит составлять для будущих поколений читателей. Ведь изгнанникам дозволено лишь одно: описывать происходящее.

Изгнание – это смена места пребывания, но также и «путешествие наоборот», когда недостижимой целью странника становится место, куда, как он сам понимает, ему дороги нет; в своих скитаниях он стремится к несбыточному. Едва ли покажется странным, что именно находясь в изгнании, будучи «ладьей без руля и без ветрил», как описывает себя Данте в трактате «Пир», свою поэму о потустороннем он мыслит как поучительное странствие по трем царствам, в которых он, безусловно, чужестранец: чудесное явление среди душ умерших, уникум, сохранивший «покров земного чувства», попавшая в вечность фигура, отбрасывающая тень пока еще живая сущность. «Я вашу речь запечатлел», – заверяет он, к примеру, Брунетто Латини, но при этом ни разу не говорит о возвращении во Флоренцию, как будто знает, что больше не увидит свой любимый город. «Давно отмщенной будет их вина, / А ты, как прежде, будешь жить на свете», – говорит ему Каччагвида. В этом будущем, когда для его сограждан минуют нынешние дни бесславия, Данте уготовано литературное признание, но возвращения скитальцу ждать не приходится[351].

Питаясь хлебом с привкусом слез и поднимаясь по незнакомым лестницам, поэт, должно быть, не раз искал живого присутствия, но не в лице принимавших его благонамеренных хозяев: он нуждался в спутнике, которому не нужно демонстрировать покорную признательность и который отвлек бы его от тоски по дому и жалости к себе. Книги и памятные подарки (те немногие, которые он мог перевозить с места на место) оставались его желанными спутниками, но лишь напоминали об отсутствии дома, и каждый новый появившийся у него предмет или том, как новый чужедальний опыт, невольно внушал мысль о совершенной измене. Как же свыкнуться с постепенным и непрерывным движением в будущую жизнь, все дальше и дальше уносящим от дорогих утраченных корней? Без Вергилия, без Беатриче (холодной и в любом случае слишком неприступной, чтобы стать его душевным спутником), без друзей, с которыми он когда-то бродил по улицам Флоренции, говоря о философии, поэзии и законах любви, – как запечатлеет он на бумаге видение, развертывающееся перед ним, как отыщет идеального слушателя, способного внимать музыке, которую он слышит, и первого снисходительного читателя, чтобы опробовать родившиеся слова и образы? Вот тогда Данте и заметил одного из псов, чей хозяин дал ему приют.

С ностальгией, присущей возрасту, Каччагвида напоминает Данте, что в былые времени Флоренция отличалась спокойствием и скромностью, а ее нравы – смиренностью; женщины предавались заботам о детях и домашних делах и любили рассказывать поучительные истории о героях древней Трои и Рима[352]. Во времена Данте, как бы ни осуждал их Каччагвида, образу жизни большинства тосканских семейств оставалась свойственна относительная простота и естественность. Изображения интерьеров в домах Флоренции, Сиене и других городах Тосканы в XIII веке демонстрируют нам комнаты почти без мебели, иногда украшенные редкими гобеленами и живописью, служившей созданию оптических иллюзий; часто встречаются расписные вазы с большими букетами. Принято было держать животных. Клетки с птицами подвешивали у окна, как это видно на фресках Мазаччо и Лоренцетти. Кошки устраивались у камина в спальне. (Флорентинец Франко Саккетти советовал, вставая обнаженным с постели, подумать о том, как бы кошка не приняла некоторые «вислые детали» за предмет для игры.) В доме могли находиться даже гуси; Леон Баттиста Альберти в своей «Семейной книге» рекомендует использовать гусей для охраны жилища[353]. И разумеется, были собаки.