Да здравствуют медведи!

Дорога идет в сплошном коридоре крон. Деревья все незнакомые. Одни походят на ивы, только раз в десять плакучей — листья свисают серпантином. Другие напоминают платаны, только раскидистей, широколистней. Педроса называет их по-испански. Да что толку! Русских названий они вообще не имеют. Только один — «алгароба» — я нашел в словаре: «Рожковое дерево»… Впервые слышу. Но вот оно — серая шкура, в суставах ветвей большие цветы с лепестками, похожими на тонкие ломти арбуза, и перья.

Зато «канья» — знаменитый сахарный тростник — никакого впечатления не производит. Тростник как тростник — только высокий, выше человеческого роста, и густой, жирный. Но это и не его дело производить впечатление. Он, как наша рожь, кормилец. С него довольно.

Грузовик подкатывает к «сентрали» — сахарному заводу. Здесь небольшой деревенский бар, за стойкой можно выпить прохладительного, закусить булочкой и жаренной на кокосовом масле котлеткой.

У бара толпятся машины. Сегодня вся Гавана на воскреснике, сказали бы мы. Но кубинцы говорят иначе. На борту каждого грузовика красуется гордая надпись: «Трабахадорес болунтариос» — «Добровольно трудящиеся». Только теперь я вижу, что у нас на борту точно такой транспарант.

«Сентраль» на ремонте. Готовятся к «сафре» — кубинской страде, которая наступает в декабре. Сейчас октябрь. Что же будем делать мы?

— Маланга! — произносит Педроса и показывает руками, словно что-то рвет из земли. Корчевать? Вырывать? Пропалывать? И что такое маланга?

— Погоди, коза, торопиться, — острит боцман с «девятки», — все волки твои будут!..

От этих слов так пахнет свежим снегом, сырым, прохладным ельником, что мы вдруг заново чувствуем, как же далеко нас занесло — в другую половину мира, где вместо волков крокодилы, да и коз что-то не видать. Все здесь другое. И растения, и животные, и птицы. Вон они, вспугнутые шумом моторов, бегут на голенастых ногах вдоль дороги, а потом тяжело поднимаются в воздух, — цапля не цапля, выпь не выпь.

— Поглядите, как жили раньше мачетеро, — толкает меня в бок сосед, складской грузчик.

За рядами низкорослых пальм и проволочной изгородью виднеются крытые соломой длинные хижины, похожие на хлевы. Но солома не солома, а сухой тростник.

— Теперь там пусто, — поясняет сосед, — переселились в новые дома…

Грузовик сворачивает вправо и, пропрыгав минут пять по ухабистому проселку, останавливается.

— Приехали!

По обе стороны дороги, насколько хватает глаз, тянутся рядами широкие листья, похожие на лопухи, только не мягкие, бархатистые, а гладкие, лаковые. И высокие — по грудь.

— Маланга! — смеясь, показывает на них мой сосед.

Педроса объясняет, что нам нужно делать. Оказывается, пропалывать междурядье. Прошлый раз пропалывали недели три назад, но здесь все растет буйно, а сорняки тем более.

Цепочкой мы выходим по тропке на указанный нам участок. Становимся каждый у своей борозды. Слева от меня Реваз Андреевич, справа — его боцман, дальше — Педроса.

— Пошли!

Согнувшись, мы ныряем под листья. На них толстыми каплями еще лежит роса. Майки и рубахи промокают насквозь после первых же метров. Пот мешается с росой. Среди сорняков — мы рвем их обеими руками, справа и слева, — попадаются режущие, острые, как осока.

— Вот черт! — бранится боцман. — Перчаток, раззявы, не захватили!

Через полчаса один за другим мы выныриваем на свет божий с другой стороны участка, у заросшего травой ручья. Промокшие. Руки исцарапаны. У боцмана палец замотан разорванной майкой. Лица кирпичного цвета. От натуги и от грязи, — земля здесь красная, как черепица.

По краю плантации, где трава по пояс, движется крестьянин. В зубах у него сигара, на голове сомбреро. Левой рукой в толстой бейсбольной перчатке он скручивает траву в жгут, а правой подсекает его широким ножом — «мачете». Мы тяжело дышим, хотя прошли всего метров восемьсот. А ему хоть бы что — идет себе, подставив черную спину солнцу, попыхивает сигарой и время от времени оглядывается на нас, улыбаясь.

Отдышавшись, мы отправляемся в обратный путь.

Когда через полчаса мы снова вылезаем на тропинку, мимо нас, поддерживая под руки, проводят полного брюнета. Он тяжко стонет, с пальца капает кровь: порезался травой и обмяк. Впечатлительные люди попадаются среди гаванских служащих!

Часам к десяти жара становится нестерпимой. Росы будто не было. Под листьями — как в парилке на верхнем полке. Мы прошли всего три борозды, а силы на исходе. Особенно тяжело капитану, он уже немолодой, грузный человек, два раза тонул на Дальнем Востоке, одышка.

— Отдохните, Реваз Андреевич! — советует кто-то из ребят.

— Неудобно, люди работают! Ползти я еще могу, а вот траву рвать — едва ли. Лучше кто-нибудь из вас полез бы за мной.

На этот раз мы выползаем на тропинку на четвереньках. Растягиваемся прямо на земле, — бог с ними, со штанами, — прячем головы в тень листьев и дышим, как рыбы на палубе. Хоть какой-нибудь ветерок!