Да здравствуют медведи!

Из каждого улова Николай Дмитриевич отбирает нужное число особей. Раскладывает рыб на палубе, препарирует, отделяет ланцетом чешуйки, измеряет рост, вес, зрелость, жирность. И диктует Игорю, который заносит в разграфленную тетрадку:

— Самка два, жирность два. Самка три, жирность два… Самец два, жирность два… Самка два, жирность два…

Целыми днями работаем мы под эту монотонную диктовку. Бывает, и солнце сядет, а они все еще препарируют. Игорь выносит лампу, и работа продолжается.

Наука, она блистательна — в своих выводах. Ее плодами охотно пользуется даже тот, кто и понятия не имеет, во что обходятся и где растут эти плоды. Но труд чернорабочих науки, на поте и крови которых построен любой, самый крохотный, вывод, — неказист. Его не съешь с кашей, не сунешь в телевизор. И часто мы не умеем его оценить.

Мы тоже, бывало, посмеивались над Николаем Дмитриевичем: чего, мол, там считать чешую да мерить жирность? И так видно, есть рыба или нет. Он не умел с нами спорить и, занятый своими выкладками, в ответ рассеянно улыбался. Но сейчас, когда я читаю об успешных прогнозах на путину, о новом способе лова или вновь открытых районах, я каждый раз вижу пятнистые, как шкура зубатки, руки Николая Дмитриевича — его кожа не выносила тропического солнца, — руки, перепачканные рыбьими внутренностями и кровью, его рассеянную улыбку и слышу: «Самка два, жирность три!»

Не генералы берут города. Они лишь приказывают их взять.

Шпиль венчает здание, но держит его зарытый в земле фундамент.

В Большом Багамском проливе на триста крючков мы брали в среднем триста три килограмма рыбы, не считая акул. Это уже промысловый улов.

Часто знакомые и друзья спрашивают: «Ну что тебя заставило чуть не в сорок лет пойти матросом?»

Как им объяснить? Это так же бессмысленно, как попытка при встрече с приятелем всерьез ответить на его вопрос: «Как жизнь?»

И я отвечаю: «Не сумел устроиться дворником, вот и пошел матросом». Кое-кто смеется, кое-кто обижается: «Не хочешь — не говори. Но что за глупые шутки!»

Конечно, шутки, но мне они не кажутся глупыми.

Хорошо помню, как ранним летним утром во двор дома шестнадцать по Малой Лубянке выходил дворник Леша, могучий, в синей майке, и катил перед собой катушку с черным резиновым шлангом. Присоединял его к крану. Шланг оживал, шипя и плюясь, извивался на асфальте. Мы, мальчишки, стерегли этот миг, чтоб хоть на минуту ощутить в руках упругую силу водяной струи, почувствовать себя хозяином двора. Но Леша быстро отбирал у нас брандспойт — он был человек строгий. Лишь изредка, в душный июньский день, когда тополиный пух летает по Москве, Леша внимал нашим мольбам и окатывал из шланга наши голые спины.

Зимой, заслышав шуршанье деревянных лопат, я нырял в валенки. Леша с женой сгребали снег. Как я был горд, когда, после долгих просьб, мне вручали такую же широкую лопату!

Поближе к весне во двор приезжала снеготопка. Мы подкладывали в огонь поленья и часами глядели, как проседает, исходит водой снег, предвещая конец зимы.

Теперь снеготопок нет и в помине. Убирают снег машинами. Машинами поливают улицы. Представляю, как радовался бы этому Леша, — тяжел и отупляюще однообразен был его труд. Но он погиб в тридцать девятом, во время польской кампании, где-то под Львовом.

Не стань я матросом, так и не потешиться бы мне вдоволь пожарным шлангом. Но в море у матросов есть сменная должность — «хозяин палубы». Каждый занимает ее в течение недели. Мой черед впервые пришелся на неделю работы с ярусом.

Пожарный шланг — главное орудие хозяина палубы. Не сразу он мне подчинился. Струя забортной воды то работала вполсилы, на излете, то, если я наставлял ее слишком близко, она окатывала меня с ног до головы и швыряла в лицо ошметки рыбьих кишок. Но мало-помалу я приспособился. Вода стала выполнять мои желания, экономно, шаг за шагом, превращала она окровавленную загаженную палубу в сверкающий, как паркет, настил и, обессилев, стекала за борт по чистым ватервейсам. И тогда приходила радость, та самая, мальчишеская, — радость повелителя стихий.

Многие мечты, которые стали забываться за суетой и беготней по проторенным дорожкам, осуществились, когда я стал матросом, — и дальние страны, и все виды рыб, и океан.

…Вечером в проливе Мона, разделяющем Пуэрто-Рико и Гаити, профсоюзное собрание под звездами. Мастер Лукашанец, он же председатель судкома, доложил: наша задача — сделать еще пять ярусов и сорок контрольных тралений на венесуэльском шельфе. Постановили: уложиться в десять дней, зайти за продуктами — и домой.

А Полярной звезды здесь не видно. Она поднимается всего на пятнадцать градусов над горизонтом и прячется в дымке. Медведица — та совсем не вылазит.

На востоке в сизой дымке горы Венесуэлы. Над ними кучевые облака. Облака грудятся и над островом Тринидад. А у нас над зеленой морской гладью — оглушительная жара. Это уже становится невыносимым — жара, жара, жара, и никаких перемен.

Народы, живущие в странах, где есть смена времен года, наверняка куда больше знают о жизни.