Далече от брегов Невы

Но старой женщине жаль колодника. «Быть может, — думает она, — он тоже жертва Дуки». И протягивает ему ковш со словами: «Подкрепи себя молоком. Но если в сие время злой губитель пирует, то да превратится сладкий напиток в отраву». Проклятье сбывается. Дука пьёт молоко и исходит кровью.

Возвышение и гибель тирана, неправдой захватившего власть и разорившего страну. Восстание недовольных. Смерть Дуки как расплата за злодейство… Всё это не могло не волновать Пушкина, не рождать аналогий.

«Для прозы почтовой»

Письма Пушкин писал по утрам. Письма сближали с друзьями, с Петербургом, и потому он отдавал им немало времени, нетерпеливо и жадно дожидался ответа, нетерпеливо вскрывал драгоценный конверт.

Ужели их забуду,
Друзей души моей,
И им неверен буду?
Оставь, оставь порой
Привычные затеи,
И дактил и хореи
Для прозы почтовой.
Минуты хладной скуки,
Сердечной пустоты,
Уныние разлуки,
Всегдашние мечты,
Мои надежды, чувства
Без лести, без искусства
Бумаге передай…

Так обращался Пушкин к своей чернильнице.

Первое письмо из Кишинёва отправил брату. Из всей семьи юный Лев был ему ближе всех. «Милый брат, я виноват перед твоею дружбою, постараюсь загладить вину мою длинным письмом и подробными рассказами».

Когда Пушкина выслали из Петербурга, Льву шёл пятнадцатый год. Это был неглупый, способный, живой подросток, наделённый прекрасной памятью, — он знал наизусть все стихи брата. Избалованный, беспечный и легкомысленный (младший в семье, любимец родителей), он, несмотря на всё это, порой выказывал смелость в поступках. Учась в Благородном пансионе и узнав, что от них увольняют неугодного властям учителя российского языка Кюхельбекера, подбил воспитанников на бунт. Директор пансиона доносил, что «класс два раза погасил свечи, производил шум и другие непристойности, причём зачинщиком был Лев Пушкин». Зачинщика исключили. Пушкина заботила судьба брата. Он боялся, что родители, оберегая младшего сына от «пагубного» влияния старшего, посеют рознь между ними. И потому писал Дельвигу: «Друг мой, есть у меня до тебя просьба — узнай, напиши мне, что делается с братом — ты его любишь, потому что меня любишь, он человек умный во всём смысле слова — и в нём прекрасная душа. Боюсь за его молодость, боюсь воспитания, которое дано будет ему обстоятельствами его жизни и им самим… Люби его, я знаю, что будут стараться изгладить меня из его сердца, — в этом найдут выгоду. — Но я чувствую, что мы будем друзьями и братьями не только по африканской нашей крови».

Пушкин думал о брате с любовью и нежностью.

Брат писал гораздо реже и короче, чем хотелось Пушкину. «Сперва хочу с тобою побраниться… письма твои слишком коротки — ты или не хочешь или не можешь мне говорить открыто обо всём — жалею; болтливость братской дружбы была бы мне большим утешением. Представь себе, что до моей пустыни не доходит ни один дружний голос…»

Друзья тоже не баловали его письмами. А более всего ему недоставало друзей. Старых, лицейских. Пущина, Дельвига, Кюхельбекера. Он сроднился с ними, считал их братьями, привык поверять им невзгоды и радости. «…Кюхельбекерно мне на чужой стороне. А где Кюхельбекер?» — спрашивал он Льва. «Обнимаю с братским лобзанием Дельвига и Кюхельбекера. Об них нет ни слуха, ни духа», — жаловался он Гнедичу.

Кюхельбекера и Пущина не было в Петербурге. Обстоятельства раскидали их. Власти считали Кюхельбекера «отчаянным либералистом», «человеком опасным». И он подтверждал это своим поведением. Узнав, что Пушкину угрожает ссылка, прочитал на заседании Вольного общества любителей российской словесности своё стихотворение «Поэты», в котором дружески, сочувственно обращался к Пушкину и клеймил его гонителей.

И ты — наш юный Корифей, —
Певец любви, певец Руслана!
Что для тебя шипенье змей,
Что крик и Филина и Врана?

Это была демонстрация. Она не прошла незамеченной. К министру внутренних дел Кочубею был доставлен донос, в котором говорилось, что поскольку «пьеса» «Поэты» была читана в Обществе «непосредственно после того, как высылка Пушкина сделалась гласною, то и очевидно, что она по сему случаю написана». И ещё — что, «изливая приватно своё неудовольствие», Кюхельбекер называл царя именем тирана Тиберия.

Над Кюхельбекером, как и над Пушкиным, собирались тучи. Он счёл за благо уехать за границу с богачом и вельможей Нарышкиным, нанявшись к нему секретарём. Пушкин узнал об этом в Киеве. «Ты не довольно говоришь о себе и об друзьях наших, — упрекал Пушкин Дельвига, — о путешествиях Кюхельбекера слышал я уж в Киеве».