Далече от брегов Невы

Он верил в скорое свидание. Он тосковал по Петербургу, и чем дальше, тем сильнее. «Мочи нет, почтенный Александр Иванович, — жаловался он старшему брату Николая Ивановича Тургенева, — как мне хочется недели две побывать в этом пакостном Петербурге: без Карамзиных, без вас двух, да ещё без некоторых избранных, соскучишься и не в Кишинёве…»

«Раззевавшись от обедни, к Катакази еду в дом»

Колокольный звон плыл и плыл над Кишинёвом, призывая православных к ранней обедне. Колокола звонили во всех церквах.

Пушкин бросил перо, потянулся. Смерть как не хотелось ехать на другой конец города в митрополию.

А придётся. Надо. Только намедни Инзов мылил ему голову за то, что манкирует.

Дай, Никита, мне одеться,
В митрополии звонят…

В церкви он слушал вполуха и так явно зевал, что заслужил укоризненный взгляд Инзова.

Чтобы чем-то развлечься, разглядывал молящихся. О чём он молится, этот важный боярин с посохом, и молится ли вообще… А этот мальчишка, барчук из молдаван, верно, великий грешник: всё кланяется, крестится. Монах в клобуке погружён в свои мысли: греховные или праведные? А этот боярин из тех, что помельче, бородка невелика: не слишком-то он набожен — пялит глаза на дам. Грек-коротышка в скуфейке с задорными усиками не иначе как вымаливает процветание своей лавочке. Высокий болгарин, огородник или ремесленник; на лице покорность, смирение. А вот и русский купец…

В праздничные дни после обедни Пушкин, случалось, заезжал к Катакази.

Раззевавшись от обедни,
К Катакази еду в дом…

Гражданский губернатор грек Катакази имел в Кишинёве два дома — один в Старом городе, на углу Ботезатовской и Константиновской улиц, другой — в Новом, верхнем.

Недавно отстроенные дома кишинёвской знати не отличались особой изысканностью, но были не хуже обыкновенных дворянских домов в любом губернском городе.

Катакази был женат, и, заезжая к нему в дом, Пушкин мог наблюдать, как ведут себя по утрам, отдыхая после завтрака, кишинёвские дамы. Они сидели по-турецки, поджав под себя ноги, и напоминали в своей неподвижности фигурки египетских богов.

За вареньем, средь прохлад,
Как египетские боги.
Дамы преют и молчат…

Перед диванами, на которых сидели дамы, на низеньких столиках стояли непременная дульчица — варенье и «прохлады» — прохладительные напитки, которыми охотно угощали гостя.

Кишинёвские дамы — гречанки и молдаванки — хотя и соблюдали восточные обычаи, не чуждались и европейской светскости: говорили по-французски, следили за венскими и парижскими модами (в Кишинёве был модный магазин Дюпона), любили музыку, танцевали те же танцы, что и петербургские дамы.

Были среди них и образованные, такие как сестра Катакази — некрасивая старая дева Тарсис. Были невежественные, глупые. Пожилые любили карты.

Здравствуй, круглая соседка!
Ты бранчива, ты скупа,
Ты неловкая кокетка,
Ты плешива, ты глупа.
Говорить с тобой нет мочи —
Всё прощаю! бог с тобой;
Ты с утра до тёмной ночи
Рада в банк играть со мной.

У Катакази не было ни приёмов, ни карт.

Этим славился дом вице-губернатора Матвея Егоровича Крупенского.

Приезжий чиновник отзывался о Крупенском не слишком лестно:

«Вице-губернатор Крупенский самая бойкая особа; зато у него дом — палаты; живёт по-царски и ворочает всеми делами в области, а финансы — увы!» Крупенский держался вельможей, жил открыто. В его доме на Бендерской улице по вечерам собиралось большое общество.

Пушкин вместе с Алексеевым бывал у Крупенских.

Здесь он мог наблюдать кишинёвский «свет».

Он подметил, что похож лицом на жену Крупенского. Это его забавляло.

«Бывало нарисует Крупенскую, — рассказывал Горчаков, — похожа; расчертит ей вокруг лица волоса, — выйдет сам он; на ту же голову накинет карандашом чепчик, — опять Крупенская».

Пушкин прекрасно рисовал, и на его кишинёвских рукописях то там, то здесь появлялись портреты знакомых.

Число знакомых Пушкина перевалило за сотню. Но многим другим кишинёвским домам предпочитал он дом Егора Кирилловича Варфоломея.

Зима мне рыхлою стеною
К воротам заградила путь;
Пока тропинки пред собою
Не протопчу я как-нибудь.
Сижу я дома, как бездельник;
Но ты, душа души моей,
Узнай, что будет в понедельник,
Что скажет наш Варфоломей.

Такое поручение Пушкин давал Горчакову.