Далече от брегов Невы

Весной и летом 1821 года, вскоре после начала этерии, у Пушкина прибавилось множество знакомых. Кишинёв наполнился «буженарами» — греками и молдаванами — беженцами из Турции и из придунайских княжеств. «Народ кишел уже в нём, — рассказывал о Кишинёве Вельтман. — Вместо двенадцати тысяч жителей тут было уже до пятидесяти тысяч на пространстве четырёх квадратных вёрст. Он походил уже более на стечение народа на местный праздник, где приезжие поселяются кое-как, целые семьи живут в одной комнате… Кишинёв был в это время бассейном князей и вельможных бояр из Константинополя и двух княжеств; в каждом дому, имеющем две-три комнаты, жили переселенцы из великолепных палат Ясс или Букареста… Прежде было приятно жить в Кишинёве, но прежде были будни перед настоящим временем. Вдруг стало весело даже до утомления. Новые знакомства на каждом шагу. Окна даже дрянных магазинов обратились в рамы женских головок… Чалмы князей и кочулы бояр разъезжали в венских колясках из дома в дом».

Тут уж не было недостатка в свежих и ярких впечатлениях. Буженары, их судьбы, их рассказы — всё это пёстрым калейдоскопом завертелось перед Пушкиным.

Злой ветер бедствий вместе с другими буженарами занёс в Кишинёв и пожилую вдову — гречанку Полихрони с молодой дочерью Калипсо. Бросив всё, они бежали из Константинополя сперва в Одессу, а оттуда в Кишинёв и поселились возле дома Мило, что на Московской улице.

Ещё до знакомства с ними Пушкин слышал, что вдова Полихрони средства к жизни добывает волшебством — помогает несчастливо влюблённым добиться взаимности, привораживает. А её дочь Калипсо прекрасно поёт.

Молва о силе волшебства Полихрони носилась по всему городу. Желающих испытать эту силу оказалось предостаточно. Очевидцы рассказывали, что начиная свои действия, «волшебница» садится в старинное кресло, берёт в руки длинный белый прут, надевает на голову шапочку из чёрного бархата с белыми кабалистическими знаками и буквами.

Затем начинает «возиться, волноваться, даже бесноваться». Она всё быстрее и быстрее вращает свой прут, произносит странные слова. Седые её волосы становятся дыбом, приподнимая чёрную шапочку. На этом сеанс кончается. Дело сделано. Предмет страсти покорён.

Полихрони с дочерью жили в простой мазанке, в двух бедных комнатках. Пушкин заглянул к ним сперва из любопытства, а потом зачастил. Его пленила Калипсо.

Ты рождена воспламенять
Воображение поэтов,
Его тревожить и пленять
Любезной живостью приветов,
Восточной странностью речей,
Блистаньем зеркальных очей
И этой ножкою нескромной…

Калипсо была невысокая худенькая девушка с копною чёрных волос и с огромными глазами, которые казались ещё больше оттого, что она, по турецкой моде, подводила их сурьмой. Даже длинный, загнутый книзу нос не портил её — он придавал её лицу ещё большее своеобразие.

Калипсо говорила не только по-гречески и по-турецки, но и по-арабски, по-молдавски, по-французски, по-итальянски. У неё был нежный мелодичный голос, и она, аккомпанируя себе на гитаре, пела по-восточному, несколько в нос, заунывные турецкие песни, то печальные и страстные, то жестокие и мрачные.

Говорили, что в Калипсо влюбился Байрон, когда он путешествовал по Востоку.

Всё это окружало молодую гречанку романтическим ореолом и привлекало к ней Пушкина. Он просиживал в её бедных комнатках долгие часы.

Вскоре Пушкину и самому пришлось стать «буженаром». Правда, бежал он недалеко.

14 июля 1821 года в Кишинёве случилось землетрясение. «Нынче в семь часов поутру, — рассказывал в письме генерал Орлов, — было у нас землетрясение. При первом ударе я вскочил с постели, второй меня почти сшиб с ног».

Дом Донича — резиденция наместника — сильно пострадал, весь пошёл трещинами. Инзов сразу же переехал. А Пушкин задержался. Ему казалось романтичным жить в развалинах. Но потом надоело и он перебрался к Алексееву, в его комнату, которую тот снимал в одной из мазанок. «Возвратясь в июле 1822 года в Кишинёв, — рассказывал Липранди, — после четырёхмесячной отлучки, я нашёл уже Пушкина переместившимся от Инзова (по случаю пострадавшей от землетрясения квартиры) к Н. С. Алексееву, жившему тогда рядом с гостиницей Ивана Николаева Наумова… Пушкина мы застали без рубашки, сидящего на постели с поджатыми ногами и по обыкновению окружённого исписанными листочками бумаги… Пушкин и Алексеев занимали средней величины комнату направо от сеней; налево была комната хозяйкина».

Пять лет спустя, отвечая на письмо Алексеева, Пушкин восклицал: «Милый мой, ты возвратил меня Бессарабии! я опять в своих развалинах — в моей тёмной комнате перед решётчатым окном, или у тебя, мой милый, в светлой чистой избушке…»

«Дуэль не кончен»

«Сегодня я был в саду… и познакомился там с Пушкиным», — записал в своём дневнике один из офицеров-топографов, Лугинин, ненадолго приехавший в Кишинёв.