Далеко ли до счастья

Лежала неподвижно в углу, кутаясь в ветхое одеяло. Тяжёлые мысли сплетались в тугой узел, камнем тесня грудь. И такая жалость пробудилась к своей неудавшейся судьбе, что не выдержала, выплеснула наружу:

– Почто, муженёк, спокинул меня? Одарил оравой, а сам… без вести… на фронте. Как же я одна-то подымать их буду?! Пропаду с имя… Была помощница, Феодоська, дак в институты ей загорелося. Больно грамотная! А мать – как хошь! Самошенька! Друг мой единственный, – и слёзы, копившиеся много дней, найдя, наконец, лазейку, горячо и солоно увлажнили серые глаза, пролились через край, потекли обильными ручьями по сухощавому бескровному лицу. Уткнулась в фуфайку, что была под голову брошена. – Как голубил ты меня, Самошенька! Только раз-то и отстегал кнутом, когда Бурёнку не отдала со двора увесть… на колхозную пахоту. Родимый мой…

Наплакалась всласть. Отошла. Пройдясь по стылому некрашеному полу и словно отрезвев, загоношилась по избе. Оделась в простенькое ситцевое платьишко, аккуратно расправила воротничок, повязала отцветший фартук. Толстенная коса легла вокруг головы чёрным венцом. Ополоснувшись под рукомойником ледяной водой, засобиралась на подённую работу: сегодня подрядилась к мельнику на помочь, чтоб до вечера принести в фартуке крошечный свёрток с едой. Нынче ещё – и в ночь сторожить в экспедиции.

Не успела за порог ступить – ба! Таська-вертушка в дверях нарисовалась. Запыхалась, пухлые щёки разрумянились сочными яблоками. На светлых кудряшках модная шляпка, костюм шикарный, бостоновый, шитый по-городскому. В большущих, чуть навыкате, голубых глазах – нескрываемая радость. Над верхней густо крашенной губой наведена чёрная мушка.

– Никак ты это, Таисия Архиповна? Чо случилося-то? – опешила Анна, в испуге отступив на шаг, будто столкнувшись вдруг с привидением; сдвинула широкие, с красивым изгибом брови и побледнела ещё больше.

Красавица Таисия Архиповна, поселковая продавщица, а за глаза прозванная халдой или Таськой-вертушкой за сомнительное поведение, жила в полном достатке и редко захаживала в худые дворы.

– Я вот чо, тётка Нюра. Я того… в город еду. Может, Феодосии вашей гостинец какой свезть?

– Господи! Едешь-то когда? – всплеснула Анна загрубевшими мужицкими руками.

– Дак… отговорилась у начальства на три денька, купить чо-нить по мелочи. Через час на станцию пойду. Гостинец приносите прям туда, – Таська с достоинством развернулась и точно растаяла.

Анна потерянно крестила помутневшими глазами голые столы да лавки: чего бы отправить дочери? Дома шаром покати: всё подчистую продано за кусок хлеба. Вспомнила: в сундуке где-то спрятан отрез на кофту, голубой шёлк в белый крупный горох, ещё сам покупал, Самуил. Берегла как память о любимом муже.

Не мешкая более, метнулась к обшарпанному сундуку, когда-то крашенному в цвет небес, сдёрнула покрывальце, шитое из множества разноцветных лоскутков; как помешанная, стала выкидывать из него барахлишко. На самом дне отыскала дорогой отрез. Ласково приложилась к нему щекой, словно прощаясь навсегда, и кинула в ободранный чемодан. Как в забытьи, оказалась в избе соседа-мельника, бросилась ему в ноги, вымаливая взаймы калач.

Немолодой уже, но приятный на внешность мельник, никогда не имевший детей, хотя был женат дважды, не выдержал скорбного взгляда, пожалел вдову, отвалил сразу четыре штуки: большие, запашистые, мягкие. Анна сглотнула обильную слюну, не утерпела – отщипнула кроху. Хорош хлебец!

…На станции полно народищу. И всё люди какие-то чужие, почти одно мужичьё; пассажирских поездов не видать, стоит только товарняк. Из вагонов выпрыгивают парни, толпятся около торговок жареной рыбой и прочей снедью.

Анна приметила, что чужаки брать-то берут, расхватывают, а денег не платят. Таську уже обступили, скалят зубы:

– Деушка, а деушка! Поедем с нами, поездов всё равно не будет сёдни.

– Поедем, красавица! – а сами шарят жадными глазищами по ридикюльчику.

Анна почуяла неладное, протиснулась ближе, зашептала в самое ухо:

– Таисия Архиповна, голубушка, не езди ты, ради Христа! Это же ширмачи… бандюги!

Но Таська-вертушка и слушать не желала, всё хиханьки да хаханьки, подхватила чемодан и подалась к вагону. Десятки рук с готовностью потянулись к ней. У вокзала послышались истошные крики и брань:

– Мамоньки, грабют! Помогите!

– Куды ж ты, варнак, попёр без денег-то?

– Люди добрые, спаси-и-ите! Убива-а-ают!

Анну затрясло, как в лихорадке. И откуда только сила взялась: вырвала свой чемодан – и давай бог ноги!

Парни прыгали за уплывающей добычей, терзали лапищами чемодан в разные стороны. Но Анна, в расстёгнутой затасканной фуфайчонке, такая маленькая, тоненькая, простоволосая, с рассыпавшимися тяжёлыми прядями, зацепила своё добро мёртвой хваткой.

Кто-то полоснул по рукам опасной бритвой, потом ещё… ещё раз и трижды по щеке.

До Таськи вдруг дошло, в чём тут дело, дёрнулась было выскочить из вагона, а ридикюльчик – хлоп! – и раскрылся. Посыпались денежки… Ровно три тысячи… «купить чонить по мелочи».