Далеко ли до счастья

– Пан у нас был добрый, по мояму разуменню. У яго три паненки, дочки́. Помню как сяйчас, нянька у их варенье варила вишнёвое, намазывала белую булку и давала панятам. И с такой неохотой яны усё это ели! А я стояла около и думала: «Хош бы мне кусочэк попробовать!» По двору у пана ходили паулины с пышными хвостами. Во дворе – речка. Светленькая – камушки видно и як рыба плаваеть. А зимой раз панят отпустили со мной гулять на горку. Яны увозюкались, разрумянились, есть захотели, и я их привяла к сябе в хату. Матка налила шчэй… запах! Нахлябались эти панята, пошли мы на панский двор. Яны и кажуть: «Мамка, якие шчы или у Марьюшки!» Пани раздобрится, достанеть белую булку, намажеть вареньем и подасть. «Ну, як же вы там или? Неужели укусно? И усё съели?» А я уж отшчыпну кусочэк, дяржу за шчакой… осолода[8] у мяне во рту разлилась. Посмаковала. Остальное нясу малым сястрёнкам. Одним разом тата и каже: «Хватить табе, Марьюшка, сядеть на нашей шее. Вялика стала – семь годов уже. Не потопаешь, донечка, не полопаешь». А время тады голодное было. День ядим, а няделю тольки и глядим: и паншчыну отдать, и самим прокормиться. Отдали мяне в город в няньки за три копейки в месяц. Хорошие попались хозяевы, что зря хаить. Кормили хорошо, не обижали. Было у их двое деток. Бóльшая, Дуня, дявяти годов, да дитё малое. Дуня плохо учылась, а я возле яе крутилась, сама научылась грамоте, и Дуне яшчэ помогала. Чытала я шустро, як семячки лузгала. И усё успявала в хате сделать, и дитё пригляженное. Наложуть яму целую миску, а съест мало, так мне усе остатки сладки. Полюбили мяне. Тата приехал забирать – хозяевы не отпущають. «Башковитая яна, отдайте Марьюшку грамоте учыться». А тата своё: «Нянчыться некому з сёстрами да и за учобу платить нечэм». Вот и весь сказ… – Солдатенчиха замолчала, стала разглядывать сочинённые ею кружева. – Подросла – ходила на игришча. Збиралась уся молодь в якой-нибудь хате. Плясали. Я ничаго была: коса ниже пояса, сама румяная. Усе были у нас сёстры красивые, но самая красивая – Ходорка. Ты не бач, шо я тяперь страшная, да руки трусятся, да очы ввалились. Хлопцы любили мяне. В праздники доставали из сундуков самое лучшее. Была у нас богатая девка Фёкла. Брат у яе за границей служил. Помню, купил ей шаль, платье дорогое. А юбка-то распушится, так усё грязное исподнее и видно. Тольки я уж в старом не пойду. Под юбку – сорочку беленькую з полотна, тоненькую. Сами усю зиму ткали. «Як зробите, так и будяте носить», – каже мама. Подъюбочницу кружавчыками обвязала. На три копейки тата привёз мануфактуры на кофту, ленту алую. Правда, на ногах лапотки. Но тата подгонить их всягда по ножке – аккуратненькие, онучки[9] беленькие. Пойду плясать, мне уж не стыдно. Я и так кручусь, я и так вярчусь. Заглядывался на мяне хлопец… и ён мне сподобался[10]: кудрявый, светленький. Прийдёть, сядем на окошке. Я веточкой машу. Ничаго в голове тады не было. Начнёть ён про коханье[11] мне казать, а я будто и не разумею. И шо з сябе ставила?! А чорт-то мой, Иван, як турханёть яго, бывало, плячом. И мяне дрожь по всяму телу пробьёть. Подойдёть – пойдём плясать. Пришло время мяне замуж отдавать. Посватался чорт-то мой, Иван. А за что посватался-то? У нас, правда, много было скота, навозу. Тольки злые языки няправду мололи: взял, мол, Иван Марью с приданым – навозом. У Ивана, дескать, зямли много, а удобрять нечэм. Нет, ён мяне любил. А яму отбою не было от девок. Въехала я к им во двор, а за мной три повозки навоза. Ни свадьбы. Ничаго. У их дятей много – шестяро сястёр. Да потом яго мать, вдова, сама вышла за вдовца с шастярыми дятями. А сама лянивая, нехваткая. Сто шастнадцать лет прожила. Ох, скольки же я перапахала там, один Бог знаеть! И усё им дай одеть, и усё отдай… А я сама ткала и шила. Как отдавать – сердце кровью исходило. А яны гульмя гуляли. Пока мы отдялились, горюшка я хлябнула…

Марья отложила вязанье, сделала усилие, чтобы подняться. Татьянка догадалась, помогла. Бабка бочком прошлась по чистой самотканой дорожке в горницу, вернулась на место. Пожевала тонкими сухими губами. Так и сидела, забыв о дорогой гостье. Помянула про себя добрым словом Ивана: плотник был отменный. Хату срубил и всякую необходимую мебель изладил. Стали они жить, детей плодить. Что ни годок, то едок. Первая Варварушка. Какой красивый ребёночек! Умерла в четырнадцать: корь задушила. Уж Марья как по ней горевала: была дочка первая помощница. Да слезами горю не поможешь.

Иван-то бил её, Марью, да журил. Побьёт да потом опять любит. Очи бы на него не глядели с его любовью! Умрёт ребёнок, его именем нового назовут. Так и осталось семеро. Ох, уж ты доля наша, доля чубатая!.. Хотя и детей много, а в хате всегда чистенько. Позамажет ямки на земляном полу, печку. Цветов полно, круглый год цвели. Детей приучала к порядку. У каждого по одной сорочке да штанишкам. Лягут спать, только голые пятки торчат из-под дерюжки, самотканого одеяла. Билась день и ночь. Дети стали подрастать – всё же помощь!