Далеко ли до счастья

– Танюшка, ты не спишь яшчэ? – услышав «не-а-а», продолжила: – Любили немцы конятину. Усех коней в дяревне перарезали. И забили одного жарябца. Жалко было яго: хороший был, племянной. А Васятка и каже: «Мама, пойду конятины попрошу». Надоела крапива, щавель да лебяда. В животе усё урчыть. Дети поносють. «Иди, Вася, с Богом!» – разряшаю. Идёт мой Вася, прёт на палке чэраз плячо. Радостный. «Мама, немцы мяса дали. Побач, як много». Бедный, аж рубашонку снял. Разворачиваеть, а там усе конские неприличности. Надсмеялись над им. Сами ржуть, як жаребцы, над малым, шо ён ташчыл, упярался… Нашу дяревню усю попалили, и подались мы в бежанцы. А як тольки освободили нас, стали мы ворочаться вясной до хаты. Дошли до Дняпра. Посялились у одних. Заболела хозяйская дочь тифом и умярла. Умер потом и хозяин. Мой Васятка тоже тиф подхватил. Досужий был. Трое моих дятей яшчэ пераболели. Но остались усе семяро живы. Хозяйка и каже: «Оставь, Марья, хош кого. Як же мне тяперь одной-то горевать?» Но я позбирала деток в кучу, и мы пошли… Моста нет. Немцы спалили. Вода разлилась… мутная… брёвна плывуть… трупы… Люди-то делають плоты. А у нас не с чаго делать. Я и плавать не умела. Широкую доску нашёл сын Сярожа. Божа ж мой! Посадила Валю на спину Сяроже, к яму привязала, и ён поплыл. Я стою, очы закрыла и молюсь Богу… Слышу, далёко уж, два раза: «Мама! Мама!..» А ён назад ворочаеться. Усе дети пераплыли. Я на серядину доски лягла, а ён-то, Сярожа, сзади, на краешке, и поплыли. Бье, бье по воде, а у мяне и ноги-то отказывають… – Марья замолчала, судорожно глотнув застрявшие комья. Взгляд отрешён, ушёл куда-то внутрь… не сморгнёт. Но в потёмках этого не видно.

Татьянка только чувствует, что бабушке тяжело поминать старое.

А перед глазами Солдатенчихи как наяву: плетутся они по знакомой дороге в родную деревню. Семь хат осталось. У Марьи только сарай цел стоит. Как жить дальше? Как прокормиться?… Крапиву, щавель варили, всякую съедобную травку. На поле бульбу невыкопанную отыскали. За зиму вымерзла, расползлась. Выжмут её, а одёнки сварят.

– Оставалось в дяревне нямецкое кладбишчэ. В войну ров вырыли, немцев много туды накидали. Кресты и каски. Кажного охвицера хоронили в отдельности. Ночами возили. А у людей тады и душа радовалась: поболе бы! Вярнулись усе, кто жив остался. Предсядателем колхоза стал Фрол. Ён каже: «Усю эту нечысть – убрать!» А кое-кто отсоветываеть: «Пусть память будет, скольки фашистов здеся полягло!» Но Фрол опять за своё: «Память у нас и так останется, а на зямле яе оставлять никак нельзя!» Бульдозяром перапахали кладбишчэ. Посадили на ём кукурузу. Як лес, вымахала, до трёх метров! Вярнулся зимой Иван. Люди завидовали мне: сам прийшёл, сад сохранился, яблони плодоносили… Жили в сарае. Пчёл диких привадили. Иван строить хату, а я опять тяжёлая хожу. И так намаялась, шо лягла на стружки, уснула и родила во сне сямимесячную Соню. Чую: горячэе пишчыть в стружках. А это рябёночэк. Не жилец, думаю: кормить нечэм, молока в цицках[16] нету, коровы нету. Положила яе, сярдечную, в варежку з овчыны. Упросила суседей, шоб в пячурку поклали. Нехай богатый дивится, чем бедный живится! На счастье, прийшли з лесу в колхоз коровы. Двадцать шесть бездомниц. К людям прийшли. Изранянныи усе, измучанныи. И я напросилась пáсить их за литр молока в день. Коровы так привязались, ходу не давали. Налью молочка в свиной пузырь и накапаю Соне в ротик. Та молчыть да спить сябе. Так и прозвали Соней. Потом и голосок у яе прорезался. Стала жить. Вот жисть и прошла… Танюшка, ты спишь никак? – опомнилась Марья.

С царь-кровати донеслось лёгкое посапывание. Солдатенчиха полежала молчком. Охая осторожно, чтобы не разбудить внучку, сползла на пол, чуть ли не на четвереньках добралась до угла, где вместо иконки висела пожелтевшая фотография её детей. Встала на колени и зашептала:

– Осподи! Да исполни усем детям Свою Осподнюю благодать, да испошли мир в их дом. Успокой ты суятливую мою Варвару, дай, Осподи, ей сил крепиться да уразуми ты мужа яе, шоб ён не пил. Сними ты, Осподи, боль з ног у Веры… Як там дочушка, синяглазая Валя? Обливается моё сердце горючыми слязами, шо яна там одна в далёком краю… Испошли ей, Осподи, хороших суседей на новом месте… На путь праведный наставь донечку мою Ганулю… Сяроже испошли хороших начальников на службе, шоб ён был понятливым к людям. Васеньке не дай сгореть на партейной работе… А Сонечке – здоровья и коханья… Да исполни лучшую жисть унукам моим… Да испошли дожжык благодатный на зямлицу нашу. Мы усе дети Твои… Да научи унучку Танюшку, шоб осталась у мяне и жила бы здеся, як царица!

Успокоенная, отыскала свою кровать и затихла.

Гостинец

Анна проснулась вдруг. В маленькое оконце подкрадывалось весеннее солнце. Сон, такой сладостный в это время, не смог одолеть бедовую бабью головушку: душили заботы.

«Вот оно, богатство-то моё, – чиркнула тоскливым взглядом по комнатёнке, – дрыхнет моё богатство на печи, куча детишков. Глаза-то разуют, есть-пить запросют, заголосят в четыре голоса»…