Дальше ваш билет недействителен

Я бросился одеваться. Руки у меня дрожали. Неужели Лаура все поняла, все знает, но из жалости ко мне не хочет говорить прямо? Нет, не может быть. Я бы заметил. Да и как, как, боже правый, могла бы она догадаться? Ведь у меня ни разу не было осечки. Я отлично выкручивался. Не подавал и виду, что… это стоит мне такого труда. Или хоть каких‑то усилий. Так бдительно следил за собой. Выдерживал стиль. Чтобы она думала, что все легко и просто. Да нет, какие могут быть сомнения и страхи – ведь я так часто слышу, как в самый острый миг она выкрикивает: “О, вот, вот, вот!” – и стонет, а это означает: есть! я выиграл! я горд собой! Крик Лауры – конец моих скитаний и возвращение домой.

До “Плазы” я дошел пешком и по лестнице взбежал на нужный этаж. Лаура открыла дверь, на ней было что‑то прозрачное, в руках букет цветов – ее вечно обстреливают со всех сторон букетами, но стрелы попадают ей не в сердце, а всего лишь в вазы. Я никогда не расспрашивал Лауру об этих поклонниках, и только постоянный запах роз напоминал об их существовании.

У нее узкие глаза, какие в Бразилии называют “азиатскими листочками”, лоб обрамляют собранные в узел пышные темные волосы, а в очертании губ столько нежности и беззащитности, что я никогда не знаю: целовать их или только ласкать взглядом. Кто‑то из знакомых сказал о нас с Лаурой: “Не могу понять, что она находит в нем, а он – в ней”. Но это как раз и доказывает, что два человека действительно нашли друг друга. Она кладет голову мне на плечо, и я с удивлением понимаю: вот каково его предназначение! А шея – сколько в ней природной грации, которую не передать кочующим из книги в книгу лебединым эпитетом! А талия такая тонкая, что я не верю собственным ладоням, зато мгновение спустя они скользят по пышным бедрам. Когда же падает волна распущенных волос, я сбиваюсь с дыхания, точно от быстрого бега.

Во все века скульпторы ваяли статуи влюбленных: сегодня это выщербленные, обглоданные временем камни, свидетельства упрямых человеческих потуг увековечить счастливое мгновение и их тщетности, ибо бессмертно лишь мимолетное.

Ты что‑то быстро написала на листке бумаги и протянула мне: “Там, в темноте, – волшебный город или я не знаю что… чего не передать словами”.

Замри. Не двигайся. Останемся вот так навсегда. Дай мне дышать твоим дыханием. Под моей рукой мелкими стежками прошивает вечность твой пульс, отмеряя ритм застывшего на лету времени счастья. Да, где‑то во внешнем мире существуют голод и смерть, так говорит нам голос сострадания. Он что‑то бубнит у меня в груди, но глохнет в сладкой истоме утоленной жажды. Когда‑то отправившийся в одиночку в дальнее плавание друг прислал мне письмо с другого конца света, в котором расписывал неземной покой, доступный, говорил он, лишь тому, кто очутился один на один с океанским простором, – я вспомнил об этом и еще крепче благодарно сжал тебя в объятиях. Ведь мне, чтоб испытать такое, совсем не нужно пускаться в открытое море под парусом. Я почти не дышу – только впиваю легкое дыхание твоих губ, уснувших, прильнув к моим. Ночь накрывает нас своим шатром, дрема гасит сознание. Ты любишь спать в одной и той же, успевшей стать привычной позе, а если я пошевельнусь, попробую убрать свою руку, ты что‑то сонно шепчешь, ловишь меня мелкими поцелуями и возвращаешь все на место. Лаура…

У меня выступают слезы, но это только потому, что я подумал о Рексе, моем старом псе, как он вильнул мне хвостом перед смертью.

Глава V

Свежий взгляд ребенка даже истоптанным тротуарам возвращает молодость. С Лаурой я заново пережил многие радости, которые когда‑то дарил мне мой маленький сын. Мы катались на лодке в Булонском лесу, поднимались на Эйфелеву башню, катались на аттракционах на Тронной ярмарке[5], это было открытие Парижа. Я водил Лауру в рестораны, где столько раз обедал с деловыми партнерами, что уже и стены опротивели, теперь же, вот чудо, мне тут очень нравилось. Я шел по залу вслед за Лаурой и ловил на себе взгляды посетителей, они изучали мою физиономию, природный крой которой в сочетании со следами лихих военных лет производит сильное впечатление, только легионерской фуражки не хватает, – прикидывая, не слабо ли мне. До сих пор, насколько мне известно, я благополучно проходил эту проверку, которой неминуемо подвергается в роскошных ресторанах немолодой мужчина, явившийся в сопровождении юной женщины. Я угадывал, о чем шепчутся за столиками: “Сколько же это лет Жаку Ренье? – Трудно сказать… – Сыну его уже за тридцать… Он воевал вместе с Шабаном[6]… – Совсем не пьет… – Наверно, здорово следит за собой…” А я вовсе за собой не слежу. У меня плоское, изрезанное шрамами лицо, светлые, коротко подстриженные, с обильной сединой волосы, мощные челюсти, и вообще я сложения неслабого. Одежду ношу лет по двадцать и очень ее берегу – терпеть не могу обновки. Со временем видимость срастается с сутью, так что мой фирменный облик почти не меняется вот уже лет десять. Я сжился с ним и им проникся.