Дальше ваш билет недействителен

Лаура выныривала из простынь и подушек, как из облака пуха, и словно искала рукой, за что схватиться. Когда с губ ее срывался крик, она отворачивалась и кусала руку, чтобы не дать ему взлететь к небесам. Однажды я спросил, зачем она так обделяет небо.

– Я воспитывалась в монастыре, – ответила она, и я удивился: неужели бразильские монахини дают такой диковинный обет молчания.

– Сегодня мне звонила из Рио мама, и я ей рассказала про тебя. Она все знает.

– Правильно, маме и надо рассказывать все, если она живет на другом конце света. И как мама отнеслась к этой новости?

– Очень хорошо. Сказала, если я счастлива, то это не важно.

– Никак не привыкну к бразильской манере выражаться. Что именно не важно – счастье?

Прежде чем ответить, она долго смотрела на меня – такая трансляция хорошего настроения.

– Не бойся, Жак.

– Что это значит? – вскинулся я. – Чего я, по‑твоему, боюсь?

– Меня. Ты не привык, чтобы тебя любили с ураганной силой, и ты, я понимаю, дорожишь своей свободой.

– Глупости! Не нужно мне никакой свободы, когда я с тобой! Зачем она мне? Да забирай, пожалуйста. Дарю! И делай с ней что хочешь – хоть разорви на папильотки. На свете нет свободы, Лаура. Мы все рабы своего естества. Та самая природа, которую все наперебой защищают, требует от нас подчинения. Нас призывают спасать океаны, деревья и воздух, а человек живет под постоянным гнетом и оскудевает с каждым днем. Хоть бы умереть, пока это не случилось.

– Что?

Я опомнился. Сел на кровать, взял твою руку, прижал ее к своей щеке и закрыл глаза. Руки у тебя совсем детские. Может, мне надо было родить дочку?

– Пока что? – настаиваешь ты.

– Пока не загрязнились все океаны, дорогая, и не выцвела жизнь. Пока не стали серыми все розы.

– А что, серая роза – это, наверно, красиво.

Будь у меня дочка, я, может, знал бы, как выпутаться.

– Лаура!..

Она обняла меня, и ночь вдруг преобразилась, как будто существует другая, особая темнота для утешения слишком молодых сердец в слишком старых телах. Я снова закрыл глаза, чтоб ты погладила мне веки кончиками пальцев. В горле застыли слезы – им, видно, тоже не хватило сил подняться выше. Ах, Лаура, вот уж лет сорок пять, как я мечтаю жениться на своей первой любви. Деревенская церковь и мэрия с мэром, дамы-господа, обручальные кольца, застенчивое “да” невесты – боже правый, как же я хочу переродиться! Вот увидишь, я буду неловким, все будет в первый раз, где‑нибудь в Бретани, и пусть день и ночь льет дождь, так что на улицу не выйти, и пусть будет весна; весна – это твоя пора, весна, утраченная родина, по которой тоскуют осенние ночи. Я боролся со сном, чтобы продлить полудрему, когда почти что ничего не чувствуешь и потому почти что счастлив.

Не знаю, спал я или нет. Глухая боль все нарастала и наконец полоснула, как ножом. Лаура по‑прежнему обнимала меня и дышала у самых моих губ. Я тихонько отвел ее руку, а она прошептала мое имя, как будто это все еще был я… Шулер встал среди ночи – пошел готовить крапленые карты. Я наполнил биде ледяной водой и принял сидячую ванну. Трийак не соврал – стало легче. Нет ничего вреднее для простаты и семенных протоков, чем затяжная эрекция без эякуляции и опорожнения желез. Кровь распирает сосуды. А у меня почти никогда не бывает эякуляции во второй раз, да и в первый далеко не всегда получается. Зато сохранять твердость я могу сколько угодно. Словом, идеальный любовник. “Вот-вот-вот!” Крепкий мужик под шестьдесят, который не может кончить, – с таким уж точно получишь удовольствие. “Ах, этот Жак Ренье! Он еще ого-го по женской части”. Сидеть в биде, все время доливая холодную воду, пришлось довольно долго. Но постепенно режущая боль утихла. Осталась только каменная тяжесть у основания члена. Я не смотрел на часы, но Лауре на этот раз понадобилось больше времени, минут, наверно, двадцать. Если б я мог разрядиться, не было бы такого напряжения. Нажимаю пальцем на уретру – крови ни капельки. Но кожа здорово раздражена от чрезмерного трения. Опять началось! Чудовищно болит в паху и где‑то выше, слева – весь механизм изрядно пострадал. Железа работает уже не так активно, простатической жидкости выделяется все меньше, и смазки не хватает. Я тружусь всухую. Пожалуй, зря я выкинул рецепт, который дал Трийяк. Завтра утром скажу лакею, чтобы вытащил его из корзинки и сходил в аптеку. Надо быть в форме любой ценой.

Я встал, вытерся и даже попытался рассмеяться.

Глава VI

– Я хотел с тобой посоветоваться… – сказал я Лауре и улыбнулся. Должно быть, у меня в какой‑нибудь извилине души работает заводик, исправно поставляющий иронические улыбки, а щепотка смятения или страха, горечи от поражения или бессилия доводит эту продукцию до совершенства. Может статься, мой лакей Морис, беспощадно воюющий с пылью, однажды подберет оброненную улыбку, осторожно смахнет с нее пыль и положит на полочку в ванной, рядом с другими туалетными принадлежностями.

Лаура сидела у окна в голубом пеньюаре, закинув голые ноги на подлокотник кресла, и перечитывала “Сто лет одиночества” Маркеса. Она печально посмотрела на меня: