Дамы на обочине. Три женских портрета XVII века

Мари приводили в восторг и неофиты мужского пола. О только что крещенном молодом охотнике она пишет: «Я расспрашивала его о таинствах нашей священной религии и была потрясена… тем, что он обладает большими познаниями [connoissance] в этой области, нежели тысячи христиан, считающихся образованными людьми. Посему мы нарекли его Августином»[394].

Не преувеличивает ли она, засомневался ее сын Клод.

Ты спрашиваешь [пишет она ему в 1644 г.], неужели дикари в самом деле столь совершенны, какими я их изображаю. Что касается манер [moeurs], они не знают французского политеса, то есть не умеют делать комплименты и вести себя по-французски. Мы и не пытались привить им это, стараясь лишь научить Божьим и церковным заповедям, познакомить со всеми тонкостями нашей веры, молитвами… и прочими религиозными ритуалами. Дикари исповедуются ничуть не хуже монахов, со всей возможной наивностью [слово «наивность» употреблено здесь в сугубо положительном смысле], обращая внимание даже на самые мелочи. А уж если они согрешат по-настоящему, то с величайшим смирением каются перед всеми[395].

В письме матери-настоятельнице урсулинского монастыря в Туре она прибегает к тому же сравнению: «Мы имеем дело с верующими Дикарями обоего пола [des dévots et des dévotes Sauvages], как вы во Франции — с людьми воспитанными [polis]. Разница между ними в том, что первые не столь утонченные и изысканные в обращении, какими бывают некоторые из ваших, зато они обладают искренностью и чистотой ребенка, что свидетельствует о возрождении этих душ, омытых в Крови Иисуса Христа. Когда я слушаю наших чудесных Шарля Монтанье, Пигаруиша, Ноэля Негабама или Тригалена, мне не хочется променять их на лучших проповедников Европы»[396]. В 1650 г. Мари до слез тронул крестный ход французов и около 600 индейцев во время празднования Успения: «Я никогда не видела во Франции шествия столь упорядоченного и столь самозабвенно преданного религии»[397]. «Ревностность» новообращенных напоминала ей эпоху первых христиан[398].

Во многих случаях Мари передавала — или утверждала, что передает, — слова новообращенных, чьи разговоры «доставляли ей безмерное удовольствие». Судя по изображенным ею конкретным людям, вместе с верой америнды обретали почти то же, что и она сама: освобождение от неотступной заботы о мирских вещах и примирение с будущим, каким бы оно ни было. Этьен Пигаруиш, бывший алгонкинский шаман, сказал Мари: «Я живу не для животных [на которых охочусь], как раньше, не для бобровых шкур. Я живу для Бога. Теперь, когда я иду на охоту, я говорю: „Великий Вождь Иисус, веди меня. Даже если ты задержишь животных и они не будут появляться передо мной, я все равно буду верить в тебя. Если ты пожелаешь, чтоб я умер с голоду, я согласен. Распоряжайся мной, как ты распоряжаешься всем на свете“»[399]. Новообращенная, получившая при крещении имя Луиза, придя на монастырский двор за дальнейшими наставлениями по поводу причастия, рассказала:

Бог очень милостив ко мне. Раньше [до принятия христианства] смерть детей доставляла мне такие страдания, что я была безутешна. Теперь дух мой настолько убежден в мудрости и благости Бога, что я не буду печалиться, даже если он заберет у меня всех детей. Я думаю про себя: «Если бы для спасения души моему ребенку потребовалась долгая жизнь, Бог не отказал бы ему в этом. Возможно, Тот, Который знает все, увидел, что со временем мой ребенок перестанет верить в него и совершит грехи, которые приведут его в Ад». И я говорю Богу: «Распоряжайся мной и моими детьми. Как бы ты ни испытывал меня, я не перестану в тебя верить… Я хочу того же, чего и ты». И я говорю своим детям, когда они умирают: «Иди, мой милый, к Тому, кто сотворил все на свете. И молись рядом с ним, чтобы я тоже попала туда».

В самом деле, с тех пор как Луиза покрестилась, Господь забирал ее детей одного за другим[400].

Прочие новообращенные женщины, если верить записям Мари, напоминают ее саму по образованию, которое они получили благодаря религии, а также по вытекающей из него деятельности. Юная гуронка Хионреа, при крещении нареченная Терезой, учится в монастыре не только говорить, но читать и писать на французском и алгонкинском языках, после чего начинает — в возрасте четырнадцати лет — проповедовать христианство гуронским посетителям. Она отправляется в родную деревню, чтобы выйти там замуж и продолжать свои проповеди, но попадает в плен к ирокезам, которые женят на ней одного из своих воинов. Спустя десять лет, в 1653 г., она оказывается во главе ирокезского «длинного дома», и живущие там несколько семей вторят ей в католических молитвах[401]. Шестидесятилетняя Анжелика из племени монтанье пробирается по горам и лесам, через февральские снега, на север — к аттикамегам, дабы поддержать их веру совместными молитвами («исполняет роль апостола… одному Богу известно, с какой любовью я заключу ее в свои объятия при нашей следующей встрече»)[402].