Дамы на обочине. Три женских портрета XVII века

Однако через пять-шесть лет Мария Сибилла изменила свой взгляд на лабадистов и, уехав из общины, окунулась в порочный мир Амстердама. Дело в том, что в 1690 г. умерла ее мать и Мериан обрела шанс заново обдумать свои планы. Возможно, ее, как Петруса Диттельбаха, стала тяготить духовная иерархия Валты, тамошнее увлечение дисциплиной и надзором. Вполне вероятно, что она начала беспокоиться за дочерей. В 1690 г. Доротее Марии исполнилось двенадцать лет. Ивон настаивал на религиозном обучении виувердских детей, что на деле означало нагоняи со стороны «Тетушек» и «Дядюшек», а также постоянный страх перед поркой. Йоханне Хелене в 1690 г. исполнилось на десять лет больше, и, возможно, у нее уже возникла привязанность к брату Якобу Хендрику Херолту, за которого она со временем выйдет замуж и который открыто выступал против излишних унижений. Мария Сибилла обучила Йоханну и Доротею живописи. Но какое образование они могли получить в Валте, куда был закрыт доступ многим книгам, объявленным Ивоном «дурными», проникнутыми «мирским духом»? Одно дело было прочитать их и отложить в сторону, как поступила ван Схюрман и отчасти сама Мария Сибилла, другое дело — вообще никогда не читать их[594].

Для художника-естествоиспытателя, который ранее противился всяческим классификациям, могла утратить былую прелесть резкая грань, проводившаяся между избранными и миром. Некоторые братья и сестры очень остро ощущали эту грань: когда они удалялись от Валты, им казалось, будто сам воздух, которым они дышат, сгущается и начинает смердеть[595]. Из посетителей в общину допускались единицы. Когда в 1685 г. туда заехал Джон Локк, он вел все беседы в домике за воротами замка и остался крайне недоволен:

Хотя эти люди, надо полагать… ведут прекрасную, образцовую жизнь, тон, манера разговора и вид тех, с кем я общался, отчасти наводят на мысль о Тартюфе. Помимо всего прочего, их речи как бы намекают на присутствие в них самих большей чистоты, нежели в других, словно им одним уготована дорога на небеса; есть тут и примесь ханжества, например, когда они по любому поводу взывают к Господу, даже если спрашиваешь их о вещах вполне рациональных и конкретных, словно они во всем руководствуются только откровениями[596].

Помимо символического или эмоционального значения для Мериан такой отделенности от мира, она имела и практические последствия. Как, оставаясь в Виуверде, Мария Сибилла могла идти в своей работе дальше альбома с этюдами? Лабадистский печатный станок использовался исключительно для религиозно-дидактической литературы. О том, чтобы тратить общинные деньги на дорогие гравюры, нечего было и думать; кроме того, Пьер Ивон, который в 1684 г. издал трактат против мирских украшений и дорогостоящей живописи, мог посчитать излишней красоту ее цветов и растений[597]. А обмен с другими натуралистами? После опубликования «Книги о гусеницах», пока Мария Сибилла еще жила во Франкфурте, коллекционеры начали приносить и присылать ей свои экземпляры насекомых[598]. В Валте переписку с окружающим миром следовало ограничивать проблемами богословия и религиозной жизни избранных[599].

Летом 1691 г. Мария Сибилла Мериан договорилась об отъезде из Нового Иерусалима со своими дочерьми, а также живописными полотнами, образцами и гравюрами[600]. Скорее всего Ивон поступил с ней так, как поступал ранее с теми избранными, которые решали вернуться в мир: отдал по крайней мере часть денег, внесенных ею при вступлении в общину. (Через год, вслед за ее отъездом и появившимся в печати Диттельбаховым разоблачением общины, Хендрик ван Девентер потребовал себе право распоряжаться значительными средствами, которые он зарабатывал врачебной практикой за пределами Валты, — и вся система совместного владения имуществом была порушена.)[601] Мериан больше ни словом не заикнулась о лабадистах: никаких оценок, ни восхищения, ни осуждения. Она, по обыкновению, держала свою внутреннюю жизнь при себе. Но совершенно очевидно, что пятилетнее «затворничество» в Виуверде оказалось тем, чего только и можно было ожидать: временем, проведенным в коконе, временем познания и скрытого развития женщины, которая не поддавалась насаживанию на булавку. Оно не привело к вызреванию «сверхъестественного Я естественного человека».