Дамы на обочине. Три женских портрета XVII века

Этот опыт, вероятно, оставил в душе Марии Сибиллы смешанные чувства. С одной стороны, были мечты о героическом испытании себя в дальнем и опасном краю и искушение познакомиться с новым, экзотическим миром насекомых. (Губернатор ван Соммелсдейк прислал виувердским лабадистам длинную змею в виде чучела, набитого суринамскими индейцами. Возможно, он посылал и бабочек.) С другой стороны, было ощущение провала, поскольку религиозное предприятие в джунглях окончилось неудачей. Затея Мериан с Новым Светом не воплощала былое религиозное рвение, а означала поворот ее устремлений в сторону мирского. Ни в письме в Нюрнберг 1697 г., ни в завещании 1699 г. нет и намека на сохранившееся у нее увлечение лабадизмом; в своем предисловии к «Метаморфозу» она отзывается о годах, проведенных во Фрисландии, уклончиво, словно об обычной исследовательской поездке. И все же ее очередное избавление от имущества и предпринятая вместе с воспитанной в Виуверде дочерью поездка за океан напоминают не столько интеллектуальную любознательность амстердамских естествоведов, сколько экпериментаторскую легкость на подъем Жана де Лабади и Анны Марии ван Схюрман[630]. Мериан ни за что не создала бы «Метаморфоза», если бы осталась среди избранных, но она никогда не отправилась бы в Суринам, если бы прежде не осмелилась стать лабадисткой.

Страна, куда попали Мария Сибилла и Доротея поздним летом 1699 г., была населена индейскими племенами, из которых европейцы сталкивались в первую очередь с араваками и с носителями карибских языков. Еще там обитало около 8 000 африканцев, большинство родом с западного побережья, от Гвинеи до Анголы; около 600 нидерландских протестантов, в основном из Голландии и Зеландии; примерно 300 португальских и несколько германских евреев; масса беженцев-гугенотов, пытавшихся начать новую жизнь после отмены Нантского эдикта; горсточка английских семей, решивших остаться в колонии после ее перехода в 1667 г. в руки голландцев; был даже один юный поселенец с родины Мериан, из Франкфурта-на-Майне[631]. Владельцем и управителем колонии считалось так называемое «Суринамское общество», акции которого были поделены между Вест-Индской компанией, городом Амстердамом и наследниками Корнелиса ван Соммелсдейка. Из форта Зеландия и близлежащего городка Парамарибо, расположенного в нескольких милях от устья реки Суринам, губернатор писал в Амстердам многоуважаемому правлению о сложностях поддержания порядка в условиях, когда индейцы (в нарушение мирных договоренностей) грозят мятежом, а французы — нападением из Кайенны; он посылал копии деклараций своего совета, по которым, скажем, запрещалась всякая торговля и азартные игры между белыми, с одной стороны, и «краснокожими или черными невольниками», с другой, а также битье в барабаны и воскресные танцы рабов без четкого разрешения губернатора[632]. Трое пасторов пытались наставлять европейских протестантов, отправляя христианские обряды в небольших храмах в Парамарибо и других местах, а ашкеназы и сефарды, несмотря на различие обрядов, пользовались одной кирпичной синагогой, находившейся посреди их плантаций в Йоден Саванне, у излучины реки Суринам[633].

Сахар был в колонии единственной статьей экспорта и навязчивой идеей. «Меня высмеивали, потому что я искала не сахар, а что-то еще», — говорит Мария Сибилла Мериан, и плантаторы действительно хвастались, что «ни одна почва на свете не сравнится с суринамской по своему плодородию и по тому, насколько она подходит для возделывания сахарного тростника»[634]. Вдоль берегов Суринама, Коттики, Комменвейне и их притоков раскинулось почти двести хозяйств с их полями тростника, толчеями (в которых тростник толкли для выдавливания из него сока) и сахароварнями. С марта по октябрь из Парамарибо отправлялось на кораблях множество бочек блестящего неочищенного сахара, предназначенного для рафинадного производства в Амстердаме. С обратными рейсами прибывали копченая рыба и другая провизия из Нидерландов — настолько плантаторы не хотели отрываться от выращивания своего сладкого продукта. Когда приходила пора сбора налогов, они исчислялись в сахаре: по пятьдесят фунтов с каждого человека старше двенадцати лет, белого, краснокожего или черного; по двадцать пять фунтов с ребенка[635].